А я хватался за любую зацепку, лишь бы побыть хотя бы один лишний день с Матронкой, ведь разлука могла быть и навеки - кто ж это знал! И она каждый раз, как только я начинал речь об отъезде, падала со стоном на грудь мне, шептала горько: "Ты не вернешься! Я знаю, ты не вернешься!"
Но я хотел вернуться и верил в это. Уже отправил впереди себя Чарноту с припасом, готовились к отъезду мои есаулы, еще был обед со старшиной, потом отправлял гонцов, советовался с Выговским, которого именовал старшим писарем, никого не назначая генеральным, ездил по Чигирину, удивляясь, как много люда может вместиться в таком небольшом, собственно, куске земли, так натолкнулся я на шинок Захарка Сабиленко и вельми обрадовался, что он не разрушен и не сожжен, ведь казаки с шинкарями обращались, мягко говоря, не очень обходительно, а разрушений в Чигирине мне бы не хотелось.
Я кинул поводья джурам и вошел в шинок. Время было утреннее, и потому там еще никого не было, самого Захарка тоже где-то носила нечистая сила, это напоминало мое посещение после несчастья с Субботовом, как тогда, сел я за стол, постучал кулаком о столешницу:
- Захарка!
И как тогда, выскочил откуда-то из потемков Захарко, оглянулся перепуганно на мое сопровождение, молчаливо торчавшее у двери, потом взглянул на столы, увидел меня, бросился к руке:
- Ой вей, ясновельможный гетман, мосципане Хмельницкий, неужели мои никчемные глаза видят сейчас вас в моем шинке за моим столом немытым?!
- Почему же немытый? - с напускной суровостью спросил я.
- Да это так только говорится, мосципане гетмане, потому что моя Рузя эти столы так уж вытирает, так выскребает, что хотя бы и сама гетманша своими белыми ручками на них упиралась, то не запачкала бы, пусть она панствует счастливо над всеми нами и над ничтожным Захарком Сабиленком, прошу пана мостивого - пана гетмана Хмельницкого...
Захарко с момента нашей последней встречи осунулся и почернел еще больше, совсем извелся.
- Что же это ты так зачах, как цыганский конь, Захарко? И Субботов не отстроишь мне. А я еще хотел сказать, чтобы вал насыпал не только вокруг хутора, но и вокруг пасеки. Да башни четырехугольные из добротного камня на все четыре стороны, все как полагается.
- Да уже все, считайте, обсыпано, прошу пана гетмана, и все башни, считайте, поставлены, и уже этот Субботов, как уже! Пусть пан Хмельницкий, прошу пана гетмана, не смотрит, что Захарко такой чахлый, потому что реституцию он уж если сделает, так сделает, и никто так не сделает. А с этими казаками пана гетмана, разве с ними съешь хоть корочку? А вы думаете, они хоть задремать одним глазом старому Захарку дадут? Ты еще не залез в свои бебехи, а уже стучат в дверь сапожищами - да такими тяжеленными, что и ну! - да уже кричат как оглашенные: "Открывай, проклятый шинкарь, да давай мед-горилку!" Ну и что? Я таки встаю, не ложившись, да лью-наливаю, а панове казаки себе пьют, чтоб я был жив, как они пьют! А потом говорят моей Рузе, а ну, говорят, повернись задком да передком да потряси своими шлеерами! Да и говорят: тьфу! Что ж ты, говорят, истощала, как коза из Пацанова, что ни с тобой якшаться, ни громить не хочется! А потом и ко мне: дескать, ты льешь или выливаешь? То как я могу без глейта гетманского здесь жить, прошу ясновельможного гетмана!
- У тебя же есть мой глейт.
- Есть, есть, благодаря всемилостивому пану гетману, пусть он гетманствует сто лет, да только это ведь на реституцию Субботова. А для шинка? Пусть бы я повесил этот глейт в рамке над тем столом, где сидел сам пан Хмельницкий, чтоб ему всегда счастливо тут сиделось, да показал каждому питуху, то есть казаку храброму доблестного войска его мосципана гетмана украинского, пусть ему...
Я уже не дослушал новых Захаркиных пожеланий, махнул рукой, мол, получишь еще один глейт, может, когда-нибудь вспомнят, что Хмельницкий защищал и шинкарей, да и пошел к двери.
Демку сказал, чтобы препроводил ко мне шляхтича Собесского, которого поймали, когда он хотел пробраться к коронному войску из Кодака. Демко сказал об этом еще в день моего приезда, но у меня не было времени увидеть шляхтича, да я не очень и хотел его видеть, почто он мне?
Теперь почему-то подумалось, что этот шляхтич мог бы быть как бы моим посланцем к панству, против которого иду.
Я ждал его в своей светлице, не имел намерения угощать, поскольку не был с ним знаком, да и слишком молод он, как сказано мне, стало быть разговор простой, как у отца с сыном, да и дело с концом.
Шляхтич был молоденький, как мой Тимош, но держался с достоинством, мне поклонился, видно, не столько как гетману, сколько как старшему человеку, собственно, отцу. Я пригласил его сесть, долго молчал, он тоже не рвался к беседе, смотрел перед собой без любопытства в глазах. Тогда я сказал ему:
- Казаки поймали тебя, могли снять голову, но, вишь, помиловали. Не думай, что такие добрые.
- Я и не думаю, - сказал он. Голос у него был сильный, немного резковатый для помещения, но это не имело значения: у меня тоже был такой же голос, разве лишь больше в нем было весомости, накопившейся за многие годы.
- Не жгли тебя железом, выпытывая про Кодак, ибо и так знаем все об этой звезде шестиконечной[27], впившейся в нашу землю, будто клещ, - продолжал я дальше.
- Не жгли, - согласился он.
- А теперь я отпущу тебя свободно.
- Но я не нарушу верности своему королю и, если придется, буду биться против тебя, гетман! - торопливо сказал Собесский.
- Разве я нарушил верность его королевской мосци? И разве я пошел против короля?
- Тогда против кого же ты пошел, пане Хмельницкий? - удивился он.
- Не понял еще, потому как молод, - терпеливо промолвил я. - Да и не принадлежишь к крупной магнатерии, а только к шляхте служилой, которая всегда и крошками сыта была. Магнаты кричали, якобы любят достоинство королевское, но власти королевской не любили никогда, да и не давали ее королю тоже никогда, так что он вынужден был платить золотом и землями за поступки, за которые следовало бы рубить головы. Вот и вышло так, что всю Украину раздали под имения не за добрые дела, а только за кровопролитие. Топталась великая шляхта по нашим спинам и по нашим душам, ела хлеб с пота убогих подданных, кощунствовала над верой нашей и духом нашим, так до каких же пор?! Вот выгоню всю шляхту с Украины, тогда и буду говорить с королем, как нам дальше быть! Из несчастий наших, беды, горечи, гнева и бунта создадим огненный шар и зажжем все королевство, пусть выгорит в нем вся мерзость шляхетская!
- Речь Посполитая не даст этого сделать! - горячо крикнул Собесский.
- А что есть Речь Посполитая? На латыни означает "республика". Республикой же, как считали когда-то, может быть только один город, как это были Афины, Рим или ныне Венеция, а вокруг одни рабы, которые тяжко работают на этот город. Когда же целая держава называет себя республикой, то она пытается за своими пределами подчинить как можно больше земель и поработить людей. На великих и благословенных просторах, которые заняли наши народы, достаточно места для всех. Но одни живут, как люди, а другие стали мучителями своих братьев, бросились угнетать и грабить. Так как же должны вести себя эти угнетенные или честные люди в самой республике? Разве не известны своим разумом были мужи Николай Рей и Ян Кохановский, а уж и они пришли к мысли, что добро отчизны требует не только хвалы, но и несогласия и насмешек. Я проявил свое несогласие, выгнав панов со своей земли, еще и посмеюсь вдоволь над ними. Ты же хочешь отстаивать несправедливое дело, как тебе бог даст. Так я помогу твоему богу. Отпущу тебя. Подобно Цезарю: мол, мне труднее сказать это, чем сделать, - ты враг есть и врагом останешься, но я не боюсь врагов. Стало быть, иди и скажи своим, что слышал от меня. Нелегко тебе будет пройти по взбудораженной земле, но разве мне легко? Попытайся выбраться отсюда целым - и бог тебе судья!
Он поклонился и вышел, а я еще долго сидел, закрыв глаза. Никто не знал тогда, что этот Собесский через два десятка лет станет королем польским и славным громителем силы турецкой под Веной, теперь с высоты своей вечности я уже знаю это и не жалею о своем поступке в Чигирине, хотя и не записываю его в свои заслуги!
Закончилось мое несколькодневное чигиринское сидение, прервалась моя радость величайшая, сердце было еще тут, а мысль уже летела в степи, туда, где с песнями и молодецким шумом шло мое войско. Войско ждало своего гетмана.
Еще мог бы поскакать в Субботов, взглянуть на семейное гнездо, но не хотел бередить душу, назначил на завтра отъезд в войско, к тому же отъезд без пышности, без проводов, даже Матронку попросил не выходить на крыльцо, чтобы не так болело мое сердце.
Все же оглядывался на окна, всматриваясь, к какому стеклу прижалось ее самое дорогое личико, оглядывался и на двор - а вдруг все-таки появится за воротами тонкая фигура и сверкнет мне несмертельной улыбкой, чтобы дороги стлались ясными и бестревожными.
