Все же оглядывался на окна, всматриваясь, к какому стеклу прижалось ее самое дорогое личико, оглядывался и на двор - а вдруг все-таки появится за воротами тонкая фигура и сверкнет мне несмертельной улыбкой, чтобы дороги стлались ясными и бестревожными.
Сам отнял у себя радость - и сам же теперь дешперовался.
Сколько раз проезжал я по этой дороге! Дорога была как моя жизнь. Перемеривал ее маленьким мальчиком, юношей, зрелым мужем и в старости, с надеждою, в молодечестве, с любовью, в грусти, в тоске и отчаянье, в злой решительности, а теперь - в славе. Слава катилась впереди меня, обезоруживала врагов, приводила в трепет и отчаянье намного большее, чем испытал когда-то я.
Потоцкий, боясь слишком потревожить старого и немощного архибискупа гнезненского, примаса Польши, Мацея Любенского, писал ему: "После золотого спокойствия, после вольных времен бурное tempestas[28] и страшные bellorum fulmina[29] наступают. Казаки запорожские, post praestitum[30], fidelitas juramentum[31], несколько недель назад, старшину постреляв и изрубив, с ханом и ордами его всеми соединились и против панства его королевской мосци со стотысячной ордой идут и часть войска нашего, отчасти для подавления бунтов казацких, отчасти для стражи Запорожья посланную, в полях под Желтыми Водами обложили".
Не написал о том, что его войско уже "отчасти" разгромлено, зато врал о какой-то стотысячной орде, забыв о высоком достоинстве гетмана коронного. А к канцлеру Оссолинскому этот храбрый вояка посылал из-под Корсуни и вовсе отчаянное писание: "С такой малой горсткой войска противостоять поганской силе и хлопскому бунту, которого жатва многа, - нечего и думать. Если ваша милость не посоветует королю мудро задуматься над сим - actum de republica (конец государству)".
Не было у меня достойных противников! Говорили, что король сам хотел ехать на Украину и усмирять бунт, пустив казаков на море. Но на море мы готовы были кинуться когда-то от отчаяния и безнадежности, желая хоть чем-нибудь заявить миру о себе. Теперь у нас не было такой потребности: перед нами лежала вся земля родная, которую мы должны были освободить от рабства.
Народ весь поднялся, и кто бы мог его остановить? На этой стороне Днепра где-то толкся под Корсунем с надеждой короны - кварцяным войском пан краковский Николай Потоцкий, а на Левобережье распускал перья украинский магнат Иеремия Вишневецкий, готовый кинуться на помощь Потоцкому, зубами грызться за свои маетности. Еще один магнат наш "родимый", премудрый Адам Кисель, автор жестокой сеймовой ординации 1638 года, уже начал плести свою паутину коварства и подлости, в которую хотел запутать и меня, и все войско наше, и всю землю.
А земля ведь была немереной и люд несчитанный.
Еще когда-то католический бискуп Киева Юзеф Верещинский писал, что Украина длиннее и шире, чем Польска Малая и Великая, а печатал сие в Кракове у Анджея Пиотрковича. Паны и корона знали счет своих подданных, и на мои времена, как утверждали, насчитывалось люду в Речи Посполитой миллионов двенадцать, из них четыре в Великопольской и Мазовше, два на Литве, в Пруссии и Инфлянтах, а целых шесть легло на Украину и русские воеводства целое море безбрежное! И имело ли какое-нибудь значение, какой там пан свой "родной", польский или литовский, с бородой ли он или только с усами, греческой веры, или католической, или арианин? Разве в 1593 году польский шляхтич Криштоф Косинский не взбунтовал казаков, потому что у него отнял Рокитное украинский магнат Януш Острожский! И не погиб ли Косинский под Черкассами от рук слуг другого украинского магната - Вишневецкого.
Украинские князья Збаражские заняли среди магнатов Речи Посполитой такое место, что один из них, Юрий, считался в свое время даже претендентом на королевскую корону. Брат его Криштоф учился два года у самого Галилея; когда я погибал в турецкой неволе, он прибыл королевским послом в Стамбул и своим коштом выкупал из неволи польских пленников, среди них гетмана польного Станислава Конецпольского и сына убитого под Цецорой коронного гетмана Жолкевского. Дал за них 50 тысяч битых талеров. Может, выкупил и меня, или Филона Джелалия, или других своих братьев по крови? Выбирал только равных себе по положению и богатству, кровь не имела никакого значения, не имело значения происхождение - только маетность! А сам Збаражский прибыл в Стамбул в такой пышности и с такими богатствами, что даже у самых добычливых османцев пораскрывались рты от удивления. Многие сорока соболей, часы редкостные, компас морской в дивной оправе, фляжки серебряные, стаканы золотые, многие тысячи золотых наличными, шубы золотолитые, зеркала венецианские, яшма, дорогие ароматы для дам из гарема, ценные шахматы из слоновой кости, саженные самоцветами, подносы для сладостей, кубки для шербетов, чашечки для кофе, борзые подольские для охоты, соколы норвежские, ружья с эбеновыми ложами, - даже удивительно, как может человеческий пот переливаться в золото, серебро и драгоценные камни и как могут растрачивать труд человеческий такие вот празднословные княжата...
Ни обучение в европейских университетах, ни сокровища разные, ни каменные роскошные дома в Кракове не умножили славу князьям Збаражским, великий род их исчез, кости легли в Краковском мавзолее доминиканов, волости забрали Вишневецкие, у которых в жилах тоже была кровь украинская (чем они очень гордились!), без зазрения совести похвалялись происхождением и безжалостно проливали кровь своего народа; хотя жили на этой земле, но всеми помыслами своими тянулись на запад, к панству польскому, к магнатерии католической, пока последний из Вишневецких Иеремия и сам окатоличился и теперь зашевелился в своих Лубнах, чтобы кинуться на помощь Потоцкому под Корсунь.
Не было у меня достойных врагов!
Потоцкий рассыпался перед молодыми барынями и заливался горилкой, больше заботился о рюмках и графинах да женских подолах, чем о добре Речи Посполитой и достоинстве своего звания гетмана коронного, которое получил недавно, дождавшись смерти старого Конецпольского. Не выиграл ни одной значительной битвы за всю свою жизнь, прославился только кровавыми расправами над казачеством и за это теперь получил положение, наиболее ценимое в короне, потому что оно пожизненное. Пожизненность уряда гетмана коронного установил король Стефан Баторий. Не боялся чужого величия, умел находить и подбирать людей, так приблизил к себе выдающегося государственного мужа Яна Замойского, сделал его великим канцлером, а потом за взятие Полоцка и осаду Пскова во время войны с Иваном Грозным назначил Замойского еще и коронным гетманом, установив пожизненность этого звания. Эта привилегия, установленная в Воронце на земле Московской, в дальнейшем должна была причинить немало хлопот королям, так как после Замойского и Жолкевского не было на этом уряде мужей значительных, хотя жестоких и спесивых хватало. Гетманское достоинство не давало места в сенате, но войско теперь умыкнуло из-под руки короля, которому оставалось посполитое рушение, созывавшееся лишь по решению сейма. Кроме того, пожизненность гетманского звания ставила такого человека даже выше короля, потому что короля могли лишить трона, а великого гетмана - никогда. А правитель, которого нельзя лишить его высокого звания, оказывался вне всяких влияний, поневоле становился над законом. Беззаконностью отличался уже старый Конецпольский, Потоцкий живился беззаконием, как червь яблоками, но на этом и заканчивались все его "таланты". Беззаконность и беспардонность - это уже не способности.
А Вишневецкий? Вошел в историю благодаря Хмельницкому. Его имя прославила перепуганная шляхта, восторгавшаяся кровожадностью Вишневецкого, но никто не мог сказать, чем же отличился, кроме жестокости, этот тщедушный человечек, с мизерной фигурой, мелким лицом, с маленькими, хищными, будто взятыми взаймы глазами. Лучше всего отличался он под чужой командой. Малые способности, малые замыслы, лишь жестокость великая, а так - низость и ничтожность. Ни одной речи в сенате, которая была бы достойна внимания, сплошная патетика, пустое чванство и празднословие без границ.
Ни Потоцкий, ни Вишневецкий не засверкали разумом в тех местах, где много лет бесчинствовал когда-то пан Станислав Конецпольский. Потоцкий разделил свое войско на три части, словно бы для того чтобы облегчить мне его разгром. Вишневецкий, имея свое собственное войско, хорошо обученное и вооруженное до зубов, так долго собирался идти на помощь коронному гетману под Желтые Воды, что когда наконец спохватился, то увидел, что все дубы и челны на Днепре сожжены, а берега заняты казачеством до самого Киева. Поэтому не с помощью к Потоцкому бежал теперь светлейший князь украинский, а удирал из своих Лубен по Трубежу, через леса и болота, мимо Чернигова и переправился через Днепр где-то за Любечем под Брагином, чтобы успеть хотя бы в свои полынские маетности.
