Со стуком и топотом, как человек, решивший показать, что никаких церемоний он разводить не намерен, скульптор Вольфганг поднялся по лестнице в бюро Фабиана.
В приемной сидели клиенты, но он, ни слова не говоря, прохромал мимо них прямо в комнату личного секретаря Фабиана, фрейлейн Циммерман, которая испуганно вскочила из-за машинки.
— Брата еще нет? — резко спросил он, не снимая шляпы.
Фрейлейн Циммерман отшатнулась, ее худое, высохшее лицо побледнело.
— Господин профессор! Вы ли это? — воскликнула она. — Боже мой, как я испугалась! Господин правительственный советник сейчас придет, прошу вас, пройдите в его кабинет.
Она открыла дверь и пропустила Вольфганга в кабинет Фабиана. Вольфганг швырнул шляпу на диван и достал сигару из ящичка, стоявшего на столе. Он остался в своем старом, поношенном пальто; и то, что его сапоги были облеплены грязью, по-видимому, нисколько его не смущало.
В комнате, обставленной с большим вкусом, было тепло. Свет проникал в нее через высокие окна со светлыми занавесями. Уединенный, спокойный кабинет, располагающий к сосредоточенности! За дверью по-прежнему усердно стучала на машинке фрейлейн Циммерман.
Вольфганг осмотрелся. Над диваном висела фотография брата. Он стоял в форме артиллерийского капитана возле полевого орудия с видом гордым и властным, как и подобало офицеру, повелевающему пушками. Вольфганг иронически усмехнулся. Заметив на письменном столе небольшой бюст Гитлера, он взял в руки эту дешевенькую статуэтку, с добродушной улыбкой оглядел ее и, не задумываясь, швырнул в корзину под столом.
Комендант Биркхольца, бывший полевой жандарм, а ныне властелин над жизнью и смертью, обещал Вольфгангу освободить его еще весной, ибо комендантша, красавица из бара, осталась очень довольна его работой и ходатайствовала перед мужем за скульптора.
— Ну, как? Теперь вы, надо полагать, подумаете, прежде чем подметать улицы за евреев? — спросил коренастый, круглоголовый, и плешивый комендант.
Вольфганг ничего не ответил, только пробормотал в свою растрепанную бороду что-то невнятное. Такая реакция не понравилась круглоголовому, и Вольфгангу пришлось пробыть в лагере еще полгода.
— Видеть больше не могу вашу чванную морду, убирайтесь! — крикнул комендант, решив наконец освободить его.
Когда Вольфганг углубился в изучение фотографии, на которой он узнал своих племянников Гарри и Робби, до него донеслись шаги брата.
Фабиан стремительно открыл дверь и, пораженный, воскликнул:
— Это ты, Вольфганг?
Вольфганг перестал смотреть на фотографию.
— Да, я, — сказал он низким голосом; глаза его угрожающе сверкнули.
Фабиан бросился к нему и схватил брата за руку.
— Слава богу, что это страшное время уже позади, Вольфганг, — продолжал он, быстро снимая свое элегантное пальто и вешая его на крючок у двери.
— Ты не представляешь себе, как я счастлив, — снова начал он, но ликующие нотки в его голосе звучали глуше, так как Вольфганг молчал, а глаза его грозно блестели. Фабиана обидело и то, что Вольфганг едва коснулся его руки. Вольфганг намеревался и вовсе оттолкнуть руку брата и лишь в последнее мгновение, глядя на фотографию мальчиков, настроился более миролюбиво. Только сейчас Фабиан внимательно рассмотрел его.
— Боже мой, как ты выглядишь! — воскликнул он. — Что у тебя с зубами?
Вольфганг рассмеялся грубо, резко, почти невежливо.
— С зубами? — переспросил он, — В Биркхольце мне выбили их в первый же вечер. Там так принято.
Он широко открыл рот: в верхней челюсти недоставало трех зубов, и зияющая черная дыра выглядела страшно. Да и вообще Вольфганг, в поношенном пальто и грязных сапогах, с коротко остриженными, поседевшими волосами и худым, голодным, серым лицом, являл собой плачевное зрелище.
Фабиан испугался, слова замерли у него на языке, и краска сбежала с румяных щек.
— Не удивляйся моему виду, — громко продолжал Вольфганг. — Биркхольц не санаторий. Ничего, это все образуется. Не удивляйся и тому, что я пришел в благоустроенный буржуазный дом в этом жалком пальто. Твои люди украли мою одежду.
— Мои люди? — раздраженно переспросил Фабиан. Было бы бесчеловечно не считаться с нервным состоянием Вольфганга, но в его тоне сквозила такая неприкрытая вражда, он держал себя так вызывающе, что Фабиану трудно было сохранить спокойствие.
— Не сердись, Франк! — засмеялся Вольфганг. — Этого еще только недоставало! Конечно, я знаю, что среди коричневых и черных ландскнехтов попадаются приличные парни. Но банда, производившая у меня обыск, сплошь состояла из наглых мерзавцев. Они вылакали мое вино, переломали мебель и под конец еще украли те несколько костюмов и пальто, которые у меня были.
— Преступные элементы встречаются повсюду, — спокойно заметил Фабиан, пожимая плечами. Он старался умиротворить брата.
— Допустим, — отвечал Вольфганг и снова возвысил голос. — Однако с тех пор как вы систематически обираете Чехию и Польшу, Голландию и Францию, грабеж в германской армии, а также среди коричневых и черных банд стал, по-видимому, заурядным явлением.
Фабиан побледнел.
— Я понимаю, что ты озлоблен, Вольфганг! — взволнованно воскликнул он, садясь за письменный стол. — Но это еще не дает тебе права оскорблять меня.
— Я пришел сюда не для того, чтобы тебя оскорблять, — побагровев от гнева, закричал Вольфганг, — я пришел сюда, чтобы сказать тебе правду! — Он выкрикнул это так громко, что машинка в соседней комнате смолкла.
— Хорошо, говори правду. — Фабиан указал головой на дверь. — Но не обязательно всем слышать, что ты мне говоришь.
— Прости, — спохватился Вольфганг, понизив голос. — Прости меня. Биркхольц не институт для благородных девиц. Но я должен говорить громко, для того чтобы ты правильно понял меня, Франк! Ведь вы, национал-социалисты, ничего не хотите понимать, ничего не хотите слышать! Когда вам говорят правду, вы утверждаете, что это ложь и пропаганда; когда же эта правда неоспорима, вы заявляете, что нет правила без исключения. Преступные элементы встречаются повсюду, говоришь ты. Прежде ты, бывало, уверял, что такое-то явление временное, а такая-то мера необходима лишь на данный момент и что вскоре все изменится и вернется нормальная жизнь.
Вольфганг, обессиленный, опустился на диван и перевел дыхание. Он помолчал и снова заговорил, все еще дрожа от волнения.
— Почему вы не съездите в Биркхольц? — спрашиваю я. Нет, туда вы не торопитесь! Ха-ха-ха! Посмотрите только, во что вы превратили молодежь в ваших гитлеровских школах, в лагерях трудовой повинности, в учебных лагерях! В этих высших школах зверства, в этих университетах бесчеловечности! В диких зверей, в людоедов, в скотов превратили вы немецкую молодежь! Вам хорошо известно по рассказам крестьян, что в деревнях слышны крики истязуемых и пытаемых. Почему вы не расследуете эти слухи? Почему? Я скажу тебе прямо: потому что вы любите ваши удобства и вашу хорошую жизнь, потому что у вас уже не осталось совести, не осталось даже намека на человеческие чувства! Вы недостаточно громко протестовали против наглости и бессовестности ваших фюреров, вот они и делались все бесстыднее и бессовестнее. И в этом ваша тягчайшая вина! — снова выкрикнул он.
— Я еще раз убедительно прошу тебя… — прервал его Фабиан и поднял голову.
— Это означает, — рассмеялся Вольфганг, — если хочешь, чтобы я выслушал правду, то будь любезен выбирать выражения, как это принято среди благовоспитанных людей, так, что ли? Вы избиваете людей до смерти в буквальном смысле слова, и вы же требуете вежливого обхождения! — Вольфганг громко расхохотался. — Побывай в Биркхольце, там тебя обучат вежливости, будь спокоен! Там эти черные скоты бросят тебя в навозную яму и будут гоготать при этом! — опять прокричал Вольфганг.
Фабиан встал. Он был очень бледен, лицо его осунулось.
— Я не в состоянии слушать тебя, — сказал он, с трудом переводя дыхание, — если ты намерен продолжать в том же тоне, Вольфганг.
Его измученное, усталое лицо испугало Вольфганга. Он решил взять себя в руки.
— Прости, — снова начал он, садясь на стул возле письменного стола. — Я еще очень взволнован, ты можешь себе это представить. Но я приложу все усилия, чтобы говорить спокойнее. — И он продолжал уже более сдержанно: — Ты, конечно, слышал о пресловутых каменоломнях в Биркхольце. Да хранит тебя бог от близкого знакомства с ними. Три месяца я работал в этом аду, три месяца! Сегодня, и завтра, и послезавтра, и вот в эту самую минуту двадцать — тридцать иссушенных голодом людей, обливаясь потом, ворочают тяжелые камни, отбитые в каменоломне, и по крутому склону тащат их вверх, к баракам каменотесов. Камни, разумеется, можно было бы подать наверх машинами, но этого не делают. Арестантам для подъема камней предоставлено только несколько десятков ломов и железных брусьев. Худые, как скелеты, эти несчастные шатаются от слабости и непосильного напряжения. Стоит им замедлить шаг — чтобы, скажем, глотнуть воздуху, — и сейчас же на их истекающие потом тела сыплется град ударов, и кровь льется по их рваным рубахам. Каторжники и уголовники избивают их кнутами, а не то их самих изобьют, если они будут недостаточно жестоки с заключенными.
