Ознакомительная версия.
– Да я не таю на тебя ни мало зла, Феофан, – удивленно сказал Андрей.
– Знаю, что не таишь и не способен даже. Да Бог-то все видит, и меня аки петела на вертеле пронзил всевидящим оком. Дал узреть мою нечистоту и беззакония, и немощи неправедные. Через деисус твой и Троичный образ Бог мне прозреть дал! Лазорем чудным написан и паче меры издивлен, яко не человеческими руками сотворен, но Божьею благодатью… Ты ведь, разумею, премудреную хитрость соделал, Андрей. Попомнил мне то рукописание новгородского епископа о рае земном, к коему я по дурости своей устремиться вздумал. А ты мои помыслы, соломенными крыльями подвязанные, на землю сбросил… И правильно. Потому как не глупыми помыслами и грезами к небу восходить надо, а духом чистым…
Изограф вновь припал к ковшу. На сей раз глотал воду дольше, облив бороду.
– А поделку мою, бабу деревенскую – помнишь? В огонь бросил, к бесам… Теперь знаю, где помереть не страшно. Под Троицей твоей!
– Что ж за образ такой светозарный? – озадаченно вопросил Данила. – На Москве молва ходит, будто Андрей диво некое сотворил. А мне и невдомек. От него самого ничего складного не добьешься.
– Образ преухищренный, – молвил Феофан, в удовольствии собрав вокруг глаз морщины. – Преизобилующий для толкований. Хитромудр Андрей, повторюсь. Написал как бы два образа под одним видом. Первый явный – Бог-Троица. Другой же, неявный – образ Церкви, святой и единой, у которой глава – Христос, а тело – мы все. Тело, питаемое из Чаши… Не удивлюсь, если он под видом крайних ангелов кого из святых отцов вообразил.
– Так ли, Андрей? – поразился Данила.
Младший иконник отмолчался, уйдя к окошку.
– Глубок образ. – Феофан задумался. – И если два, о коих говорю, в один сложить, то Христову молитву о человеках как по писаному прочтешь: «Отче, соблюди их во имя Твое, чтобы они были едино, как и Мы»… Да, глубоко. Мало кому по зубам и по уму будет. Не поймут тебя, Андрей. Готов будь к тому. Ежели только через сотню-другую лет…
– Да ну хватил, Феофан! – удручился Данила. – Через сотню лет, может, и времена последние настанут, и земля сгорит…
Гречин вновь воодушевился:
– А Никифор-философ, соплеменник мой, ведаешь, Андрей, что высказывал про твое творенье?
– Откуда ж мне ведать?
– Сперва, как увидал, язык проглотил от изумления. Я при сем был, князем позван. А после как вновь обрел дар речи, раскудахтался: эллинская соразмерность, платоновские эйдосы, круговращенье вечности!.. Потом же, не сразу, а дня два погодя, впал в угрюмость. Совет князю дал: спрятать весь твой деисус подалее от всех, Троицу особливо, а лучше сжечь…
Данила охнул.
– Дурак дураком оказался, – закончил Феофан. – А я-то… – Он махнул рукой.
– А князь что? – взволновался Андрей.
– Князь-то? Да будто бы охладел после того к философу ледащему… А может, и не вполне… Иное тут. Епифаний отчаялся князь-Юрия в ум привести. И так и эдак со своим рукописанием о блаженном Сергии к нему подступался – не вонмет князь. Епифаний с горя со мной в Москву ушел. Так и брели на пару, друг дружку подпирая: он в унынии и я в терзании. Он с плешью от огорчений, и я с пеплом покаянным на главе. Он теперь на подворье Троицком у Никона, а я тут.
– Чему князь не вонмет? – не понял Данила.
Феофан замялся с ответом. Повертел в руках пустой ковш.
– Да вот же… иконки Андреевы…
– В монастырь к Сергию уже повезли, должно, – ответил каким-то своим думам младший иконник.
– Не повезли, – бухнул Гречин. – Князь расхотел твои образа давать вкладом в Троицу. В свой собор хочет поместить вместо прежнего иконостаса. Прикипел он к твоему лазорю, а на тебя досаду затаил, что ты ушел не попрощавшись.
В келье повисла немая растерянность.
– Как же так, – беспомощно глядя, заговорил Андрей. – Как же… Данила?.. Это ведь… Сергию… для всех…
Старший, подойдя, обнял его за плечи.
– Ничего, ничего. Как ни то, Андрей… Уладится еще… Сергий ли не сладит со своим крестником?
Гречин поднялся, поддерживая рваный плащ.
– Обратно пойду, в Звенигород. Терем князю расписываю. Осталось малость докончить. Там и увижу, чем дело решится. – Помолчав, прибавил: – Да к твоему деисусу, Андрей, заказано мне писать праздники. Почтил князь честью. Отказаться хотел, да не смог. Будто райской обителью меня поманило…
– А сапоги твои где, Феофан? – встрепенул Андрей.
Изограф изучил свои голые, замурзанные ноги.
– В дороге на грязях потерял.
– Возьми мои поршни.
Андрей тотчас скинул обувку, оставшись в полотняных обмотках. Гречин поколебался, но все же взял поршни и пошел к колодезю умывать ноги. На прощанье изрек:
– А Троице твоей каноном бы стать… лет через полтораста. – И повторил: – Помирать буду – под ней лягу, чтоб горнее над собой зреть.
…На излете года, в конце августа к великому князю московскому прибыли спешные гонцы, посланные им еще весной в Царьград. Василий Дмитриевич, сосватавший дочь за греческого царевича, ждал только вести о турских агарянах – отступило ли наконец их войско от стен великого города или все еще держит осаду. Не хотелось отправлять родную кровь прямиком в лапы басурман, уповали на ослабление турок и молились о том же.
Долгожданная весть пришла под самое Новолетие. Агаряне, иссохнув от стояния под столицей мира, отползли. Путь был свободен. У московских пристаней на Подоле под Боровицким холмом споро пошла погрузка лодий и боевых насадов сопровождения. Московские купцы средней руки, не имевшие серебра на собственные охранные дружины, пристраивали к великокняжьему обозу свои струги и паузки. За седмицу река под Кремлем запрудилась голомачтыми судами, длинной чередой растянувшимися аж до Чертолья за Неглинной.
Великий князь торопил. Обозу следовало успеть переплыть Греческое море прежде, чем задуют ледяные зимние ветра. Но как ни спешил Василий Дмитриевич спровадить дочь в почетное замужество, сам задержал отплытие на несколько дней.
Эти дни понадобились московскому князю, чтобы наведаться в Звенигород.
Плыл на лодье, взяв с собой сына и малую свиту бояр. Вперед был выслан гонец, упредивший звенигородского князя о гостях. Юрий Дмитриевич встречал старшего брата во всем блеске удельного княжения. На берегу у пристани яблоку негде было упасть от верхоконных бояр в тафтяных, атласных, камчатых опашнях и ферязях, синклита священства в золотых ризах, молодцеватых служильцев в алых и бирюзовых кафтанах, толпы посадского простолюдья. Притом ни одна душа, включая Юрия, не ведала, с чем пожаловал великий князь – с добром ли, худом, миром или враждою.
Звенигородский князь в золотопарчовом кафтане пешим направился к брату, сошедшему по сходням на постеленную рдяную дорожку. Отдал короткий поклон, скользнул взором по племяннику, отметив, как вытянулся ростом и покрепчал отрок-соперник. Настороженно вперился в лицо Василия. Но великий был явно настроен благодушно. Подошел, обнял. Принял благословение от священства. Стремянный подвел ему каракового жеребца в сбруе, унизанной серебряными бляхами. Прежде чем сесть в седло, Василий Дмитриевич обратился к Юрию:
– Вели, Георгий, трапезу на двоих поставить. Поговорим за обедом.
Уже по одному имени, редко звучавшему в семейном кругу, звенигородский князь догадался, что разговор будет непрост.
– Но сперва желаю смотреть творение иконописца Андрея, писанное для Сергиевой обители. До Москвы, брат, слухи дошли, будто прячешь у себя под замком чудные образа? – пошутил великий князь, взмыв на коня.
– Сберегаю до времени, – коротко и неохотно ответил Юрий.
Он подозвал боярина Федора Никитина и, понизив голос, распорядился. Тот кивнул и поскакал со своими служильцами к Городку. Подали лошадей и московским боярам, а княжичу вывели низкорослого степного конька.
– В самом ли деле так превосходен деисус Андреева письма, как говорят? – выспрашивал Василий по пути.
– Необыкновенно хорош, – подтвердил Юрий, правя коня бок о бок с братом. – Но того лучше и необыкновеннее престольный Троичный образ. Андрей свое обещание исполнил, кое мне дал. Незримо будто самого Сергия в иконе напечатлел. Слова его, дух его, ученье.
– Милостив к нам Бог, – кивнул Василий. – Сколько дум было о прошлом лете, как спасти преизрядного иконника от татарского рабства! Но Господь силен уберечь своих избранных без наших немощных потуг. Мы же сами себе вредим и препятствуем, не видим того, что посылается нам свыше. А то и в яму бросаем дары…
На столь явный попрек Юрий не ответил, лишь скосил взор на брата. Тот продолжал благодушествовать, развивая в продолжение всего пути тему Божьей воли и благоволения.
Обогнув крепостной холм, поднялись пологой дорогой к валам, несшим стены, и воротной башне, разрывавшей насыпь. В пути Юрий гадал, о чем хочет говорить старший брат. Но на его окольные расспросы Василий только отшучивался или заводил речь о царьградском замужестве дочери, чем и вынуждал младшего досадно умолкать.
Ознакомительная версия.
