— Эй, Тороп! — Хумли Скала, напевавший себе под нос что-то неразборчивое, вдруг остановился. Он увидел выглянувшего из дверей терема боярина. — Ступай к нам, и выпей с нами! Почти храбрецов, с которыми мы вместе делили тяготы этого пути!
Тороп хотел было отказаться, но настойчивый взгляд хирдманна и его громовой оклик заставили его послушно спуститься со ступеней крыльца. Трясущимися руками он взял широкую чашу, которую подал ему Скала. Взгляд боярина был пронизан ужасом. Медленно и осторожно он поднес чашу к губам.
— Пей, и забудем все дурное, что между нами было! — Олав Медвежья Лапа с большим, окованным серебром рогом в руке, приблизился к Торопу своими тяжелыми шагами. — Мы бились рука об руку, терпели лишения и одолевали препятствия. Вместе спалили гнездо выродков Туровида, вместе сломали хребет вероломному князю радимичей и всему его воинству.
Пальцы Торопа дрогнули, и он едва не выронил чашу, однако пересилил себя и опорожнил ее одним махом. По бороде побежала густая струя браги. Хумли Скала одобрительно ухмыльнулся, принимая чашу назад. Приобняв ярла за плечи, хирдманн направился к огню, полыхающему уже высокой стеной. Жар от горящей ладьи заполнил весь двор.
Как только Волки Одина перестали обращать на него внимание, Тороп стремглав кинулся к подклети-мшанику, в которой стояли кадки с водой. Там, зачерпнув ковшом холодную блестящую жидкость, он принялся жадно вливать ее в себя. Брызги летели во все стороны, но боярин пил без передышки. Он несколько раз поперхнулся и, закашлявшись, прижался спиной к бревенчатой стене. Внезапно в самом углу подклети, где лежала конская сбруя и рыбацкие сети, вздрогнул и приподнялся пол. Боярин повалился навзничь, закрывая глаза руками. Неужели подземные духи из Пекельного Мира так скоро пришли за ним? От страха Тороп едва не лишился чувств.
В себя его привел грубый и бесцеремонный толчок. Чьи-то сильные руки встряхнули его и поставили на ноги.
— Издашь хоть один звук — перережу горло, — пообещал Энунд. Выглянувший из-за его плеча Кандих только молча кивнул.
— Где княжна? — к Торопу протиснулся Рогдай.
Боярин не сразу ответил. Губы его начали шевелиться, пытаясь издать подобие крика, но распухший язык превратился в совершенно безжизненный и тяжелый ком. Изо рта Торопа вырвалось только невнятное хрипение — поднять тревогу и позвать на помощь он не мог.
— Не балуй! — глаза Энунда полыхнули огнем. Он сгреб боярина за отворот кафтана и почти приподнял над полом. — Где она?
Тороп указал глазами наверх.
— В светлице? Веди!
Боярин, спотыкаясь и пошатываясь, двинулся к лестнице, ведущей на верхний ярус хором. У дверей светелки княжны стояли на страже двое гридней Сбыслава, вытянувшиеся по струнке при виде Торопа. Они даже не успели шевельнуть копьями, как два молниеносных удара палицы погасили их разум. Отодвинув в сторону бесчувственные тела и сняв с дверей засов, Кандих ступил внутрь. Следом зашли Энунд и Рогдай, оставив боярина под приглядом воев Прелюта.
— Любава! — позвал варн с порога.
Княжна, сидевшая на лавке у окна, встрепенулась и кинулась навстречу вошедшим.
— Кандих! — всхлипнув, девушка поспешила спрятать лицо у него на груди.
— У нас мало времени, — мрачно бросил Энунд, оглядев светлицу. — Нужно отсюда выбираться.
Кандих лишь кивнул.
— Боярина заприте здесь, — сказал он, подхватывая Любаву под руку.
Когда они вышли из дверей, то увидели, что Тороп, не сумев удержаться на ногах, опустился на колени. Энунд нагнулся над ним и заглянул в глаза. По лицу боярина ручьями катился пот.
— Питье… — прохрипел он. — Питье… Там, в долбенках… Воды!
— Какое питье? — переспросил хирдманн, бледнея от недоброго предчуствия.
— Воды, умоляю! — голова боярина ударилась об пол у самых ног Энунда.
— Да что с тобой? Говори! — сын Торна Белого вздернул его за бороду. Глаза боярина уже закатились. Губы беззвучно шевелились, выпуская лишь воздух.
— Тащите его обратно, в подклеть, — неожиданно сжалился Кандих.
Радимичи снесли Торопа с лестницы вниз, к кадкам с водой, стали поливать ему голову из ковша. Веки боярина затрепетали. Выхватив ковш, он принялся пить взахлеб, расплескивая воду. Наконец, встал на четвереньки и отполз в дальний угол, где его стошнило.
— Питье отравлено, — с усилием выдавил он. — Помираю я…
Энунд замер.
— Какое питье? — повторил он вопрос, хотя ответ на него уже знал сам.
Боярин кивнул головой в сторону двора, на котором пировали урмане.
Сын Торна Белого угрюмо оглядел своих новых товарищей.
— Уходите без меня, — сказал он. — Я должен вернуться к Братьям.
Кандих с Рогдаем переглянулись.
— Что ж, воля твоя, — промолвил варн. — Только не сболтни своим, что мы тут были.
Энунд презрительно передернул плечами и поспешил отворить дверь подклети. Беглецы, не замеченные никем, кроме едва живого Торопа, вновь спустились в подземный лаз, тогда как молодой хирдманн решительно вышел во двор. Опасаться ему было некого. Здесь он по-прежнему оставался своим и для воинов ярла, и для людей Сбыслава.
Первым, что заставило его сердце учащенно забиться, была странная тишина. Там, где еще недавно возносились славления богам и героям, звенели чарки, гремел человеческий смех и текли переливы песен — застыло ледяное молчание. Только потом до слуха Энунда докатились приглушенные стоны. Молодой хирдманн оглядел скамьи, установленные вдоль ухожей[154], на которых Братья восседали во время поминальной тризны, и ужаснулся. Волки Одина лежали вповалку — там, где их застигло смертное оцепенение. Некоторые еще шевелились. Теплящаяся в могучих телах жизнь заставляла бороться до конца, и хирдманны пытались упереться в землю мечами, перевернуться со спины на бок или приподняться на локте. Однако большинство уже не дышали, застыв с приоткрытым ртом и выпученными глазами. На висках набухли синие вены.
У сына Торна Белого подкосились колени. Никогда еще в своей жизни он не испытывал столь беспредельного страха и такого же беспредельного отчаяния. Даже мерянская трясина, сковавшая его некогда смертными объятиями, не поколебала его дух и не заставила опустить руки от безысходности. Там гибель грозила ему одному, в походах такое случалось не раз. Здесь же целый хирд, отмеченный великими победами, погибал бесславно и жалко, став жертвой простого человеческого коварства. Почему Владычица Хель решила пресечь жизненный путь столь достойных воителей? Почему боги в трудный час отвернулись от Братьев и не отвели беду? Или в том изначально состоял изощренный промысел Локи, подсунувшего хирдманнам смертоносную приманку?
Энунд вглядывался в искаженные последней судорогой лица товарищей, и душа его стонала от боли. Уже никогда не воссядут они на весла драконов, не услышат зов моря, и даже в грядущей битве Рагнарёк не встанут рядом с Одином…
Сын Торна Белого разыскал Олава и опустился возле него на колени. Ярл еще был жив. Узнав Энунда, он улыбнулся.
— Нас было всего шесть десятков, — заговорил он вдруг незнакомым голосом, столь мало похожим на его обычную речь, — хирдманнов конунга Трюггви Охотника. Мы сцепились с братьями Сигурдом Скалозубом и Бьярки Лютым на берегу озера Больмен в Смоланде из-за давней распри. Парней у них было почти полтораста, и все законченные головорезы из данов и гетов. У нас не было ни одного шанса победить, но мы не отступили и рубились до конца. Даже когда Охотнику раскроили голову, выпустив мозги на песок, никому не пришла мысль сдаться. Тогда я был еще моложе тебя и мало чего успел повидать на свете. Но я понимал, что настало время уйти…
Олав поперхнулся и забился в сухом кашле. Однако ярл сумел пересилить себя и продолжал:
— Товарищи мои пали один за другим — кто от меча, кто от топора, кто от палицы или копья. Я глазом не успел моргнуть, как вокруг оказалась пустота. Ноги разъезжались на кровавой земле, а передо мной скалили зубы и смеялись в лицо даны. Они кричали мне, чтобы я сдавался. Не знаю, что на меня нашло, но я дрался безумно, как медведь. Или как волк, затравленный псами. Многим выпустил потроха и разломал кости, многих положил к своим ногам. Я был один, их много. Но они боялись меня. Перестали подходить близко и все целили копьями, метали топоры. Тело покрыли раны, только я их не чуствовал. Кидался на них и рубил мечом, бил щитом. Бьярки спрятался за спины своих людей. Все кричал, чтобы я сдался. И те, другие, кого я сек, тоже кричали, чтобы я сдался. Потом мне прокололи плечо до самой кости и я выронил меч — рука повисла, как плеть. Я бросил щит и подобрал топор — рубил левой, пока и ее не сломали дубиной. Они думали, что мне конец, но я продолжал драться. Я бил их головой, кусал зубами. Потом вдруг все закончилось. Хирдманны Сигурда и Бьярки расступились и дали мне уйти. Они не добили меня и не преследовали. Видно, поняли, что меня нельзя сломить…
