— Что, князюшка, худо? — свешивается с высоты седла безволосая, как у скопца, долголобая, как у лошади, морда Прокопия Костромы.
Юрий глядит на него снизу, кажется ему, что и дьяк насмехается, али и он не верен?
Жутко, жутко-то как править Русью!
— Что скалишься, сучий потрох?! — лается Юрий на Кострому.
— Да, князюшка, разве ж…
— Гони! — перебивая дьяка, бешено кричит Юрий. — Гони! Гони! Погоняй!..
Не успели оглядеться как следует, в ближнем леске место под стан утоптать да еловыми лапами выстелить— лишь коней разнуздали да сбили в плотный табун для согрева, — как от северной стороны показались верховые. Свои — сторожа. Братья Смоличи, что по ходу еще с малой горстью в дозор убежали, возвращаются. Скачут во весь опор. Младший-то, Гриня Смолич, на которого по сю пору иногда больно бывает глядеть Александру (так неуловимо, но явственно похож он на Параскеву), аж шапку сронил на лету, легкие русые волосы вьются по ветру. Лишь по тем волосам и видать, что торопятся; коники-то под всадниками заморенные, хоть и тянутся из последних жил да плетут ногами, стелются вбок по дороге, точно ветер их клонит.
«Эх! Нелетучие!..» — глядя, как медленно близятся верховые, сетует Александр.
Но не до сетований ему — понимает: знать, несут добрую весть, коли торопятся.
Старший Смолич, Андрюха, — в отцову породу, могучего сложения парнище, с завидной бородищей и густым, зычным голосом, кричит еще издали:
— Юрий! Юрий идет!
Бросив поводья, с лета скатившись с седла, но устояв на ногах, сломив шапку, Андрюха лихо подбежал к Александру. Глаза сияют молодо и сине. Тоже, чай, брат Параскевин.
— Ну?
— Слава богу, поспели, князь!
— Где он?
— Покуда далеко — за выгорком! Идет вдоль реки. — Андрюха дышит тяжело, утирает ладонью мокрую бороду. — Да, ить, пока там, а тотчас здесь будет.
— Он ли?
— Он, Александр Михалыч! Боле некому. Одних возков под тридцать ведет.
— Дружины сколь?
Андрюха смеется:
— Да, ить, сколь ни есть, поди, не удержимся! — Но тут же, построжев, отвечает серьезно: — Тьма, князь, коли глазом глядеть.
— А коли мечом посчитать?
— Дак столь на столь, поди, и получится.
— Так…
Александр не впустую сыпал вопросы, пока слушал ответы, думал.
Кабы внезапно-то всполошить Юрьево войско, была бы и выгода. Да на внезапность готовка надобна. А на нужную изготовку где время взять?.. Кабы лесом-то часть дружины вперед услать, чтобы уж наверняка с хвоста зайти Юрию, тоже было б неплохо. Ан лесок, как назло, бежит далече от речки да от дороги. Да кони еще не летучи! Пока по сугробам доплетутся до нужного места, остатние силы выложат. А от леса-то им еще полем до дороги бежать, а снегу-то в поле наметено, пожалуй, поболее чем в сажень — утопнут, и то не годится! Кабы пешими людей на позади зарядить?.. Опять проку мало — покуда на дорогу-то выскочат, сто раз можно любого из лука стрелить… Эх, кабы лучников изрядить — на татарский обычай, вот было б дело! Да беда — мало кто с седла-то как татарин стреляет, чем татары-то и сильны, а из леса бить — баб смешить. А чего ж их смешить-то?..
— Ты говори, говори, Андрей Софроныч!
— Дак что говорить?
— Кони-то у них каких мастей?
— Дак всяких.
— А вороные-то есть ли?
Покуда Андрей думал, соображая, выступил вперед брата и Гриня Смолич.
— Есть, князь, есть! — Видно было по Грине, как радостна и желанна ему предстоящая битва. И руку правую уже сейчас он держал у пояса на черненной серебром витой рукояти длинной, с изогнутым жалом сабли.
— Много?
— С избытком. Поди, не менее тысячи. Я еще нарочно удивился: вороные-то одни скопом идут.
— Впереди? — быстро спросил Александр.
Гриня с сомнением покачал головой:
— Нет, кажись, князь. В середке плетутся.
Александр досадливо махнул рукой — то было худо.
— Переяславцы то, — пояснил он. — С ними рядом и Юрий. Знать, в середке идет…
— Да какая разница, князь, — достанем, — задорно пообещал Гриня.
Андрей Софроныч так значительно поглядел на брата, что Гриня тихонько отступил в сторону.
Но князь, вдруг улыбнувшись, прибодрил младшего Смолича:
— А, ить, надо, Гриня, надо достать нам Юрия! Пришел и наш черед с ним посчитаться!
Князевы гридни, боярские пасынки, завидя скоро вернувшихся сторожей, кинули дела, отовсюду стеклись к опушке и теперь тесным, тысячеголовым кольцом окружили Александра Михайловича — ждали, что скажет. Ветер, что час от часу крепчал и пуще буйствовал над землей, и тот словно стих на миг — лишь сосны, мерно качаясь, пели свою вековую неумолчную песню.
Все вроде бы знал Александр о Юрьевом поезде. Покуда бежал ему наперерез, десятки раз представлял, как он возьмет в оборот великого князя, а вот уж почти и встретились, и не то чтобы растерялся Александр, но словно ратный разум его оставил, и в голове-то одно лишь: «Эх, кабы да кабы, кабы да кабы…»
Всегда так, что ли? Загадываешь одно, а выходит непременно негаданно как. Только в битве, как в вере, нет места для сомнений. Усомнишься — разуверишься, разуверишься — проиграешь. Александр вгляделся в надвинувшиеся на него строгие и напряженные лица воинов, в их глазах черпая и веру и силу.
— Тверичи! Братья тверичи! Юрий, враг наш, бежит в Сарай досадить Дмитрию! Тверичи! — От слова к слову голос Александра звенел над головами людей все набатней и яростней. — Не он ли — зло на Руси? Не он ли отдал на страдания отца моего и князя вашего Михаила Ярославича? Не он ли первым нарушил законы дедовы? Не он ли богомерзко глумился над телом убитого, отрекшись от имени христианина? Так ему ли править над Русью, тверичи?
— Не править ему! — Стук мечей о щиты гулко и дробно прокатился промеж людьми.
Александр перевел дух, сказал негромко, но так, что слова достигли и дальних:
— Об одном прошу: отдайте Юрия мне! Знать, судил Господь мне отмстить кровь отца! Так отдайте мне его, тверичи!
— Так будет! Так! — глухо ответили тверичи. И единым, от века страждущим истины и справедливости, криком в небо вознеслись голоса: — Бог за нашим князем! Бог за тебя, Александр!..
Однако молчало небо, укрытое облаками.
Хотя до сумерек времени оставалось достаточно (в Твери, поди, только отошли от обедни) — вот странность: чем ближе подходил Юрьев поезд, тем сумрачней и унылей становилось вокруг. Впрочем, странного в том было мало — ветер, что с утра задувал на метель, ненадолго утихнув, поднялся с новой неистовой силой. Вот-вот должна была грянуть буря. Но ни упредить, ни переждать ее было нельзя. Юрий приближался неотвратимо! Уж можно было с пологого взлобка, за которым до времени укрылись тверичи, из-под ладони, по-татарски сузив глаза, разглядеть великокняжеский знак, что заполошной птицей трепыхался на древке в голове вытянувшегося повдоль речки Урдомы отряда. Уж можно было разглядеть и сам Юрьев возок, окруженный вороными конями переяславцев. Шел он, как ни странно, не в начале, даже не в середине, а ближе к концу обоза. К нему Александр и наметился добиваться, рассчитывая лишь на злость да отвагу тверичей. Иных затейливых путей или каких искусных ратных ухищрений времени искать не было. Как ни досадно то было Александру, однако — так уж сошлось — ничего другого, кроме того, чтобы встретить Юрия в лоб, тверичам и не оставалось.
Что и успели — так наладиться на битву душой, отобрать под седло тех коней, что были бодрее из иных заморенных; да ведь из всего богатого завода, который вывели с собой из Твери, осталось менее четверти. Но зато уж к тем, что должны были нести на победу или смерть, ласковы были ратники. Прежде чем затянуть оброть да взнуздать накрепко, уж огладили их по мордам, охлопали по запаленным бокам, поделились с конями последним, что хранилось у каждого на крайний запас. Хлебушек и тот вровень ломали. Да уж и беречь его было некуда. Всяк из воинов снарядился тем оружием, коим лучше владел — кто коротким, кто длинным мечом, кто саблей, кто шипастой булавой, словом, тем, что сподручно было для тесной сечи. Некоторые, особо горячие, прежде времени, хоть ветер пронизывал, скинули с плеч долой тяжелые тулупы да охабни, подбитые мехом, — словно рыбы засеребрились тусклой, кольчатой чешуей брони. Перекрестясь, натянули на головы поверх войлочных камилавок округлые стальные мисюрки да высокие с прободным, как рог, острием шишаки…
Переговариваться с Юрием Даниловичем до битвы, как требовал того обычай, Александр не стал. Во-первых, не о чем ему было переговариваться с Юрием, а во-вторых, не тот он был человек, чтобы поступать с ним достойно обычая.
Александр не спешил. Из положения охотника, а не дичи, в коем он находился, надо было выгадать как можно более преимущества. Он и выгадывал, насколько хватало терпения. Лишь когда Юрьев поезд вплотную приблизился к пологому взгорку, за которым напряглись в ожидании тверичи, он неторопливо, с холодной усмешкой — кто б знал, как тяжко давалась ему и эта неторопливость, и эта усмешливость! — просунул руку в ременную петлю короткого паворзня, шедшего от ухватистой, под две длани рукояти меча, накрепко стянул петлю на кисти, поправил шлем и наручи, черненные серебром, и лишь затем молча поднял над головой меч. Опережая протяжный и дикий крик, который сносил назад ветер, радостно тронулись тверичи навстречу Юрьевой рати.
