— Да, я был одним из тех, кто его возвеличил, вознес…
— Но, господин майор, если верить слухам, Шамиль был великим полководцем и умным вождем. Не кажется ли вам, что такой талантливый человек мог бы и сам себя прославить?
Бота пожал плечами, скривив губы в презрительной улыбке.
— Безусловно, Шамиль был умным, беспредельно храбрым и мужественным человеком. Да еще и одним из крупнейших ученых в наших горах. Однако он отнюдь не был столь великим военным стратегом, как вы о том наслышаны.
— Как прикажете вас понимать?
— Шамиль не руководил ни одним сражением в Чечне, в котором горцы одержали свои блестящие победы. Он руководил государством, был талантливым организатором, политиком и дипломатом.
— Позвольте…
— Еще раз повторяю: лично Шамиль не руководил ни единым сражением. Потому что не был ни военным тактиком, ни стратегом. Но был умным администратором и блестящим идеологом и имел огромный авторитет среди горских народов.
— Если так, то кто же добывал ему военную славу?
— Его наибы. Шоип Центороевский, Юсуп-Хаджи Алдинский, Талгик Шалинский, Соаду и Эски Мичикские, Хаджи-Мурат Хунзахский, Кибит-Магома Каратинский, Даниэл-бек Елисуйский и другие.
Юсуп-Хаджи Алдинский, если говорить европейским языком, был у Шамиля начальником генштаба, премьер-министром, его мозгом, его правой рукой.
— Да еще Сайдулла Гехинский, Атаби Шатоевский, Бойсангур Беноевский, Батуко Курчалоевский, — добавил Головаченко.
— По-вашему выходит так, что Шамиль словно и не участвовал в боях. В таком случае, где же он получил девятнадцать ран?
— Несколько — в боях, при взятии русскими Гимри и Ахульго.
Двенадцать ранений ему нанес слепой Губаш, чеченец из аула Чобеккинарой, рода Гухой.
— А слепой-то за что ранил Шамиля?
— Не знаю, — вздохнул Бота. — Одни говорят, что Шамиль хотел жениться на девушке-сироте против ее воли, по законам шариата.
Узнав об этом, брат ее матери, Губаш, поздно ночью проник в дом, где спал Шамиль, и в смертельной схватке нанес ему двенадцать ран и семь порезов. Другие говорят, что Губаш был свирепый разбойник богатырской силы и Шамиль по требованию народа хотел убить его, а тот сам напал на имама. Всякое говорят.
— Какова же дальнейшая судьба этого Губаша?
— Первых двух стражников, которые по призыву Шамиля ворвались в комнату, Губаш сразил насмерть. Потом сбежались муртазеки[67], связали его, увели и убили. Одни говорят, что его зажарили в медном корыте, другие — что его всю ночь держали в ледяной воде, пока он не умер. Дело-то было зимой. Не знаю, кто из них говорит правду…
Хорта налил всем чай.
— Много самых невероятных мифов создали вокруг имени Шамиля, — сказал Муравьев. — И порой даже трудно разобраться, где правда, а где выдумка. Но я знаю одно: Шамиль не был фанатиком.
Религиозный фанатик принимает смерть за идею своей религии не моргнув глазом. Шамиль же всегда избегал опасностей, а тем более — смерти. Мне кажется, что у него была другая цель; жить ради самой идеи борьбы за свободу, на путь которой он ступил в молодости. Он и сохранил свою жизнь ради этой идеи.
Например, в Ахульго и, наконец, в Гунибе. Везде и всюду у него хватало ума, храбрости и даже хитрости выходить живым из самого безнадежного положения.
На некоторое время в комнате воцарилась тишина.
— В истории человечества еще не было ни одного человека, даже самого гениального, лишенного недостатков и слабостей, не совершившего ошибок. — Бота поставил на стол опорожненный стакан. — Под разными предлогами мы прощаем цивилизованным правителям Европы, Азии, Америки не только их слабости и ошибки, но даже явные преступления. Но в то же время скрупулезно выискиваем ошибки и слабости у темного горца Шамиля, упорно распространяем о нем клевету, дабы во что бы то ни стало унизить его. Это несправедливо, господа. Каким бы он ни был, великий Шамиль по праву возглавил справедливую борьбу горских народов за свою свободу и независимость. И делал это весьма успешно.
Фон Клингер не был удовлетворен ни вопросами, ни ответами.
— Господин майор, вы весьма уважительно отзываетесь о Шамиле.
Если ваши слова идут от чистого сердца, почему же вы оставили и его, и свой народ в столь критический для них момент и перешли на сторону противника? Ответьте на этот вопрос, если это не тайна.
Бота презрительно усмехнулся. Вероятно, такой вопрос он слышал не впервые.
— Здесь нет никакой тайны, капитан, — равнодушно отозвался он.-
Когда мой народ поднялся за свою свободу и независимость против русских властей, я не мог не сочувствовать ему, не желать ему успеха, не встать в его ряды, в ряды борцов за свободу. Вы поймите, господа, я был и остаюсь сыном своего народа, хотя рос и воспитывался среди другого народа, в другом обществе. Потому я и перешел на его сторону, чтобы поддержать в справедливой борьбе, оказать помощь в силу своих возможностей. Но когда убедился, что эта борьба бесперспективна, что она ведет народ к физическому истреблению, что Шамиль и его окружение никогда не дадут моему народу свободу и просвещение, я покинул Шамиля и, перейдя на сторону русского командования, приложил все силы, знания и опыт для того, чтобы как можно скорее прекратить бесполезное кровопролитие, продолжавшееся десятилетиями, и установить мир и спокойствие в горах.
— Тем не менее вы же участвовали в войне против своего народа?
— Участвовать в войне можно по-разному. Кто-то истреблял людей, аулы, посевы, сады, сенокосы и совершал бесчеловечные жестокости. Я же всеми своими силами старался не допускать этого. Бог тому свидетель, — Бота подумал и добавил:- Имелась и еще одна серьезная причина тому, что я оставил Шамиля и перешел на сторону русских. Был у меня верный, смелый и благородный друг. Звали его Девлатуко. Его обвинили в несовершенных им преступлениях и приговорили к смертной казни.
Я доказал Шамилю невиновность Девлатуко и просил помиловать его, но имам не внял ни моим доказательствам, ни моим просьбам. Друга казнили. Я понял, что и меня ждет подобная участь, что рано или поздно скатится и моя голова. Ибо имам, как и все правители мира сего, не любил, вернее, ненавидел тех, кто был умнее, смелее и благороднее его. Ведь не зря же от имама убежали впоследствии знаменитые Хаджи-Мурат Хунзахский и Юсуп-Хаджи Алдинский.
Фон Клингер с ухмылкой пожал плечами.
Полковник Муравьев встал.
— Господа офицеры, оставим этот разговор. Время и история рассудят, кто был прав, а кто не был. Осушим последние бокалы перед дорогой. Но прежде чем покинуть этот поистине гостеприимный дом, считаю своим долгом выпить за здоровье хозяина. Возьмите бокалы. Дорогой Хорта, да не иссякнет изобилие в этом доме, пусть сопутствуют вам удача и счастье и да сбудутся все ваши желания. За вашу усердную службу я благодарю вас от имени начальника области его превосходительства Лорис-Меликова!
— Баркалла[68], спасибо, ваше высокоблагородие! — от волнения Хорта совсем потерял голос, он то и дело откашливался.-
Сегодня мой дом — был большой счастье. Мой бедный дом — стал богатый дом. Их превосходительства Лорис-Мелик и Туман не беспокойся, наш Гати-Юрт самый верный и преданный русский власти.
— С вашего позволения, господин полковник, я благодарю и майора Шамурзаева, — произнес в свою очередь Головаченко. — Вы, дорогой майор, оказали огромную услугу в прекращении войны между горцами и Россией, в установлении мира и спокойствия в этом крае. Я уверен в том, что вы и впредь не пожалеете своих сил, знаний и энергии в благородном служении интересам родного народа и России. Да поможет вам Всевышний!
— Аминь!
Бурлит гатиюртовский майдан[69]. Все мужское население аула собралось здесь. Так уж повелось издавна: чуть что — и люди идут к мечети, и здесь, около нее, сообща решают общие дела.
Но сколько помнят старики, на площади, как правило, всегда обсуждался один и тот же вопрос: защита Гати-Юрта. Значит, враг был рядом, и все население, способное носить оружие, вставало на защиту родного аула. Чего бояться гатиюртовцам смерти? Они давно к ней привыкли. Ибо появлялись на свет под свист пуль и под свист пуль умирали. Смерть неотступно шла с ними рядом, но никто от нее не прятал глаз, не убегал. Так было, пока шла война. Но когда сегодня закричал туркх[70], в сердцах людей впервые поселился страх. Что случилось? Какая новая беда обрушилась на их головы? Сразиться с врагом и погибнуть за отчизну — это удел молодца. Но умирать голодной смертью нищего — это позор. Как быть? Может, действительно податься в Хонкару. Но как быть с землей отцов? С могилами предков? Они же проклянут нас!
