Ознакомительная версия.
Робер де Ла Моннери так и не оправился полностью после второй операции. Болезнь по-прежнему не оставляла его, и лишь в редкие дни он чувствовал себя более или менее сносно. В конце концов у него началась уремия, и врачи потеряли всякую надежду спасти его. Люлю не мог отказать себе в удовольствии навестить умирающего в его доме на авеню Боскэ. Генерал был уже наполовину парализован; его левый глаз казался прикованным к левой стороне ночной рубашки, словно больной по обыкновению разглядывал орденскую ленточку, проверяя, нет ли на ней какой пылинки.
– Где ты хочешь, чтобы тебя похоронили? – спросил Люлю. – Оставил ли ты распоряжения относительно погребальной церемонии?
Генерал ничего не ответил.
– Ты уже пригласил священника? – продолжал спрашивать Люлю, повышая голос в надежде, что умирающий услышит его.
Генерал слабо покачал головой. «Ничего уже не соображает, ему теперь на все наплевать, – подумал Люлю. – Надо было вчера прийти».
– Полан! – внезапно позвал генерал.
Госпожа Полан, которая уже целую неделю не покидала квартиру генерала и даже спала здесь на раскладной кровати, приблизилась к больному.
– …тографии, – попросил генерал.
Она принесла альбом, в котором была отражена долгая жизнь военного – кавалерийские смотры и парады следовали один за другим.
Генерал знаком предложил Люлю взять одну из пожелтевших фотографий. Она не имела никакого отношения к их общим воспоминаниям. Робер де Ла Моннери был изображен на ней в форме капитана; он стоял перед группой пленных мальгашей. Умирающий выбрал эту фотографию потому, что в альбоме имелся ее дубликат.
– Ваш визит, вне всякого сомнения, доставил ему большое удовольствие, – сказала госпожа Полан, провожая Люлю. – Он уже не может говорить, но еще все сознает и чувствует!
Два дня спустя Люлю провел приятный вечер – он вычеркивал имя сводного брата из текста извещений о собственных похоронах.
Отпевали генерала в старинной церкви при Доме инвалидов. На похороны приехал маркиз Урбен де Ла Моннери; жесткий венчик волос по-прежнему украшал его затылок, а больные глаза были скрыты очками. Вместе с братом Жераром, дипломатом, он шел во главе траурного кортежа. Видя, как они шествуют за гробом, многие перешептывались:
– Глядите! Братьев Ла Моннери только двое осталось.
По своему обыкновению Люлю явился на похороны с опозданием.
– Ты мог бы надеть фрак, – с раздражением сказал ему дипломат. – Покойный Робер и я уже говорили тебе об этом на похоронах Жана.
– У меня нет фрака, я его продал, – огрызнулся Люлю, – ведь вы довели меня до нищеты.
Майор Жилон, который подал в отставку вскоре после увольнения в запас генерала де Ла Моннери, также присутствовал на похоронах. Его поместье находилось по соседству с поместьем маркиза, и Жилон привез старика в Париж в огромном автомобиле, который он сам и вел с головокружительной скоростью; выйдя из автомобиля, старик Урбен заявил, что хотя он не слишком дорожит своими костями, однако еще никогда в жизни не испытывал подобного страха.
Жилон растолстел. При виде солдат, взявших ружья на караул, при виде бывшего генеральского денщика Шарамона, который нес подушечку с орденами, при виде катафалка, покрытого трехцветным полотнищем, и старых боевых знамен, украшавших стены часовни, на глазах у него выступили слезы. Когда послышалась барабанная дробь, Жилон прошептал:
– Какая торжественная церемония! О, какая торжественная церемония!
Эти похороны напоминали похороны Жана де Ла Моннери, только были еще более холодными и унылыми. Маршалов представляли их адъютанты. Публики собралось меньше, и была она рангом ниже, но всеобщее безразличие к умершему еще сильнее бросалось в глаза.
* * *
Церемония похорон развеселила Люлю, он вполне сносно провел неделю и даже наделал долгов. Вот почему ему пришлось возобновить охоту за Шудлером.
– Господин Шудлер весьма огорчен.
– Барон Шудлер просит вас извинить его…
Как-то утром, окончательно выйдя из себя, Люлю дал пощечину секретарше Шудлера.
На следующий день Ноэль принял его на авеню Мессины. Великан был в ярости, которую он к тому же намеренно преувеличивал.
– Ах вот как? – заревел он, привстав с кресла и наклоняясь над письменным столом. – Мало того что ты гуляка, игрок и бездельник! Теперь ты ведешь себя как самый последний хам! Ударить женщину по лицу! И только потому, что господин Моблан, видите ли, очень спешит, не может подождать пять минут, ему еще нужно нанести визит двум-трем шлюхам! Оказывается, господин Моблан полагает, что если я по доброте душевной занимаюсь его делами, то я обязан уделять ему больше внимания, нежели Французскому банку, газете и своей собственной семье… Так вот, я запрещаю тебе переступать порог моего кабинета… И должен тебе сказать, что ты трус, слышишь – просто трус! Ведь на меня-то ты не набросился. Ты не отважился помериться со мною силами, хотя мне скоро стукнет семьдесят! А ну, попробуй поднять на меня руку.
Люлю понурил голову.
– Я прошу прощения, Ноэль, прошу прощения, – бормотал он. – Не знаю, что на меня нашло. Я и сам в ужасе от своего поступка… Меня иногда охватывают внезапные приступы ярости, сам не знаю почему.
– Покажи мне свои счета за прошлый месяц, – потребовал Ноэль.
Он водрузил на нос пенсне и принялся изучать протянутую ему Мобланом бумагу с таким видом, с каким просматривают запись расходов прислуги.
– Да-да, я допустил вчера ошибку, я допустил большую ошибку… – хныкал Люлю. «А что, если пнуть его ногой в коленную чашечку, когда он встанет?» – думал он.
– Двести франков шляпочнику? Почему так много? – осведомился Шудлер.
– Я отдавал в утюжку шляпы.
Ноэль снял телефонную трубку:
– Жереми здесь?.. А, это вы, Жереми! Сколько стоит утюжка шляпы?.. Благодарю… Оказывается, это стоит пять франков, – бросил он Моблану, вешая трубку. – Насколько я понимаю, ты не мог отдать ему сразу сорок шляп!
– Не знаю, – пролепетал Люлю. – Я, верно, объединил тут плату за такси и другие мелкие траты того дня. Я не привык записывать расходы! Это ты меня вынуждаешь…
Он чувствовал, как в нем закипает гнев, а это было опасно – он так боялся последствий. «Не надо, нет, нет, нельзя терять самообладание», – твердил он себе.
– Если бы ты заблаговременно приучил себя к умеренности, – сказал Ноэль, – ты не оказался бы теперь в таком положении. Я, как опекун, обязан знать, на что ты тратишь деньги, которые я тебе выдаю. В прошлом месяце ты выпросил у меня на шесть тысяч франков больше, чем тебе положено, уверял, что ты должен покрыть карточный долг. Лишь десять дней назад ты получил то, что тебе причитается на весь этот месяц. Зачем ты снова явился?
– Мне необходимы еще восемь тысяч франков.
– Это для чего?
– Уплатить дантисту.
– Ты, как видно, всю жизнь проводишь у дантистов, – недоверчиво протянул Ноэль.
Люлю вскипел от ярости.
– У меня не осталось зубов! – завопил он. – Смотри! Смотри! Лгу я или нет?
Он разинул рот и вплотную приблизил свое лицо к лицу Ноэля, угрожающе двигая при этом беззубыми челюстями, словно хотел укусить великана.
– М-да, ничего не скажешь, тебе надо привести рот в порядок, – спокойно заметил Ноэль. – Ну что ж, попроси своего дантиста прислать мне счет, когда он кончит работу. Я сам ему за все уплачу.
У Люлю затряслись руки. «Я попрошу дантиста, – промелькнуло в его голове, – приписать к счету приличную сумму и отдать ее мне». Он смотрел прямо перед собой и ничего не видел. До его слуха смутно донеслись слова вставшего с кресла Ноэля:
– А теперь ступай, мне еще надо принять других посетителей. Ты и сам видишь, что ничего спешного у тебя не было.
Люлю стремительно вскочил со стула, вцепился в отвороты пиджака своего мучителя и принялся трясти его, как трясут ствол дерева. Вне себя от ярости он кричал:
– Мерзавец! Ты застрелил собственного сына! Слышишь, мерзавец? Я обо всем расскажу, я донесу, и тебя осудят за убийство. Это ты приказал отравить моего ребенка! Я все сообщу полиции! Я все сообщу полиции!
Выкрикивая бессвязные слова, он норовил больнее ударить носком ботинка по ноге Шудлера.
В ярости Люлю даже не заметил, как Ноэль ткнул его кулаком в челюсть. Моблан чуть было не упал навзничь, но успел ухватиться за кресло и тяжело рухнул на колени; он не почувствовал боли, только какая-то странная волна холода охватила его мозг и потушила пылавший в голове огонь. Он принялся глупо смеяться.
– Убирайся вон! Сию же минуту! – глухо произнес Ноэль.
Люлю поднялся на ноги.
– Я прошу у тебя прощения, Ноэль, прошу прощения, – невнятно забормотал он.
И, сгорбившись, вышел, тяжело волоча ноги и прижимая руку к распухшей губе.
Когда Ноэль, машинально потирая ушибленную голень, пересказал два дня спустя всю эту сцену профессору Лартуа, тот заметил:
– Берегитесь! Мне думается, у Моблана налицо симптомы старческого слабоумия. Вы должны подвергнуть его врачебному осмотру.
Ознакомительная версия.
