Но будучи чиновником, он чаще пользовался кистью, нежели клинком. Когда пришло время обучать мальчиков, наняли учителя по фехтованию. Учитель был неплох, но основную воинскую науку близнецы переняли у матери. В то время, как отец трудился во дворце, Елень, заправив юбку, гоняла мальчишек до седьмого пота, рубясь сразу с обоими. Те потом, овладев новым приемом, удивляли им своего учителя. Благодаря им она ничего не забыла. А Шиу не знал. Перед ним она была кроткой и послушной, как и любая другая жена.
Соджун же… А он уже забыл, какой была Елень до той страшной ночи. Ту, что знает он, можно уничтожить, но не сломать. Видел ее в таком виде, в котором не подобает быть госпоже. Сколько раз врачевал ее раны!? Но сердце ныло из-за пронзительных черных, как омут, глаз, в которых неприкрытой плескалась любовь. Смотрел так, будто от этого зависела его жизнь — с болью и безграничной нежностью пополам. Шиу смотрел иначе. Его взгляд, что рука, гладящая по голове. У Соджуна — крепкое объятие страстного мужчины, дарящее сладостное томление, и сердце заходилось трепетом и мукой.
Вот и сейчас сердце Елень бесновалось в груди. Она стягивала на груди полы мужского ханбока и не спускала глаз со спины капитана. Он не простит себе ее ранения. Не простит и не забудет. И больше никогда не станет тренироваться с ней, а Чжонку очень сильно проигрывает ей в мастерстве. Бой с ним — избиение младенцев. Соджун был хорошим противником, хотя может и бился в треть своих умений. Теперь и этого не будет.
Капитан тем временем застирал ханбок, стряхнул лишнюю воду и раскинул на ветке дерева. Едва он закончил, из кустов вышли дети, Сонъи и Хванге тут же бросились к матери, сидящей на покрывале. Соджун слышал, как извинялась плачущая девочка, как ее успокаивала мать, а сам встретился глазами с сыном. Тот улыбнулся тепло, словно хотел поддержать и успокоить отца, который невольно причинил вред любимой женщине. Такое может понять лишь мужчина.
«А сын-то твой вырос, капитан Ким,»— подумал Соджун и вздохнул. Как вырос его собственный ребенок он и не заметил.
Они ехали шагом. Соджун вел в поводу лошадь госпожи и бесконечно оглядывался на нее. Она всякий раз ловила его взгляд и едва заметно улыбалась побелевшими губами, стараясь скрыть боль. Да разве от капитана можно было что-то скрыть?
Дома он вынул ее из седла и отнес на руках в комнату. Елень обнимала его здоровой рукой за шею и молчала. Рана была пустяковая, но Соджун поздно вечером пришел поменять повязку. Он накладывал слой за слоем и молчал. Молчала и Елень. И лишь, когда он уже собирался уходить, она его остановила, поймав за широкий рукав.
— Вы не виноваты, — тихо сказала женщина.
— Вы…
— Да, это моя вина. Я настояла на боевых клинках…
Глаза Соджуна вспыхнули неистовым огнем, он медленно опустился перед ней на колени. Свеча осветила его искаженное мукой бледное лицо, и у Елень затрепетало сердце.
— Я чуть не убил вас, — едва владея собой, проговорил Соджун. — Вы это понимаете? Если бы… Если бы вы были менее опытной, а я бы бил чуть сильнее… Вы это понимаете?
Елень не отводила взгляда от его безумно горящих глаз. Она хотела утешить, хотела как-то успокоить, но молчала, понимая одно: он прав. Если бы она не поймала клинок крестовиной или не смогла бы сдержать удара, он бы убил ее. Прям там. На глазах у детей. Собственной рукой. И как потом с этим жить?
Она чуть привстала, пододвинулась к нему и обняла здоровой рукой. Обняла неловко, неумело, виновато. Он, почувствовав ее близость, растерялся на мгновение. Ее пальцы гладили его по затылку, дыхание касалось уха, и жилка на шее трепетала отчаянно и быстро. Сильные мужские руки скользнули по тонкому стану и опустились вновь.
— Я умру, если с вами…, — проговорил он и тяжело вздохнул.
Он перебирал в своей руке ее тонкие пальцы, гладил мозолистую ладошку и едва дышал. Закрывал глаза и вновь видел, как Елень, побелев и не в силах устоять, опускается на речную гальку, и душа сворачивалась узлом! А потому он перебирал пальцы, гладил ладошку, на которой от меча вздулись пузыри, касался их губами и молчал, и сердце замирало от страха.
Когда он вышел от госпожи, на дворе стояла глубокая ночь. Где-то в саду заливалась птица, и душа томилась от чего-то неясного и несбыточного. Соджун вдыхал ночной воздух, но сердце не желало успокаиваться, отдаваясь в висках, которые стягивала налобная повязка. Все острей становилось желание обладать. И она… Такая горячая и близкая! Своя! Весь свет считал ее наложницей, и он мечтал о близости с ней. Она снилась ему в шальных снах, она пьянила его сильней опиума! Она сводила с ума настолько, что он переставал контролировать себя, как тогда на берегу. А если бы их увидели дети? А если бы они были лишь вдвоем? Даже бой, когда звенела сталь о сталь, он слышал лишь ее горячее прерывистое дыхание, и оно, это дыхание, сводило с ума! Соджун оглянулся на покои госпожи в тот самый момент, когда там погас свет. Постоял еще минуту и пошел со двора: этой ночью он все равно не сможет уснуть…
[1] Янбаны — дворяне.
[2] Королевская семья – не дети короля, а его племянники, родственники по крови.
[3] Посолонь – вокруг.
Глава двадцать третья.
Елень шла вслед за Гаыль и Анпё по рынку. Торговцы зазывали, на разные лады расхваливая свой товар; от таверн доносился запах приправ и мяса. Слуги, идущие перед хозяйкой, о чем-то весело переговаривались, не обращая на нее внимания. Елень шла погруженная в свои мысли, а подумать было над чем. На центральной площади и кое-где на городских досках объявления она заметила листовки-указы за печатью короля. На этих листовках хангылем[1] был написан указ о возвышении в правах детей дворян от наложниц[2]. В документе оговаривалось, что теперь дети наложниц имели право посещать школу[3], могли претендовать на право сдачи экзамена на военную службу и еще целый список послаблений. Сквозь узкую щель своего покрывала Елень читала листовку, и все сильней потели ладони.
«Быть
