никому в дальнем мире неведомой, зато впитывающей неземную сущность и дыша ею. Коль скоро он оказывался во власти тех законов, то и делался более прежнего спокоен, и собственный земной путь казался ему малой тропинкой в великом множестве других троп, а они, в конце концов, сливались и подобно могучей многоводной реке рассекали небесное пространство. И это было приятно. Стало быть, и ты, смертный, надобен в мире Богов.
Святослав увидел волхва, в нерешительности стоящего перед шелковисто синим пологом, и указал ему на место возле себя, и Богомил, чуть сутулясь, опустился на мягкий ворсистый ковер.
Святослав меж тем говорил светлым и малым князьям и воеводам, пришедшим в великокняжий шатер, слегка растягивая слова, словно бы прислушиваясь к их звучанию, а вместе свычно с его натурой твердо и решительно:
— Что можно сказать уже теперь? Минувший день еще не принес нам одоления. Но мы и не ждали легкой победы. Мы знали, царь иудейский хорошо подготовился к сражению. У него сильные рати, воинов его отличает бесстрашие и дерзость. Но мы россы, за нами Русь. Этого не учел Песах. Мы перемололи почти половину его войска. И это при том, что у нас не было намеренья идти вперед. Мы были щитом. Завтра все переменится, и мы сделаемся разящим мечом. И да помогут нам Боги!
Едва первые лучи солнца коснулись земли, россы, как если бы они поспешали, опасаясь, что им не хватит дня для того, чтобы одолеть вражью силу, которая теперь разбившись на тысячи, ведомые опытными в воинском ремесле беками, уже спускалась с ближних холмов, выстроили Святославов строй и двинулись встречь войску Песаха. Впереди шли обручники Атанаса, они сняли с себя боевые доспехи и теперь были в белых рубахах и с мечом в руках. Своим видом они являли нечто удивительное, не свойственное воинам, нечто от мирной жизни. Они сызмала были обручены со смертью и теперь шли умирать, но умирать не для того, чтобы исчезнуть из людской памяти, а для того, чтобы остаться в ней навеки вечные, сделаться примером для тех, кому жить в грядущих летах. Всяк из них понимал это и не терял веры в высшую справедливость, которая одна управляет мирами. Они шли на смерть как на праздник, и были в их посуровевших лицах некая торжественность и соединенность с земным пространством, точно бы все в сущем ныне обрело для них особенное значение, о чем в недолгой житзни своей они могли только догадываться, и с нетерпением ждали момента, когда это отметится в их сознании.
Обручники первыми вступили в сражение, и, прежде чем кто-то из них падал на землю, пронзенный вражьим копьем или посеченный саблей, он успевал поразить не одного агарянина. И то еще было в смущение противной стороне, что обручники не имели даже щитов. Мнилось, что они не дети росских племен, но дети Земли, точно матерь сущего, еще в стародавние времена обрученная с вечным синим Небом, исторгла их из глубин чрева своего для какой-то высшей цели. И многие сыны Пророка впали в растерянность от одного только вида идущих на смерть россов. И сами принимающие смерть как благодать, дарованную правоверным, они не могли понять, отчего в россах возжегся сей огнь? Иль они тоже черпают из небесного благоволения? Но тогда почему они не на этой стороне, на той?
Обручники сделали то, что и предполагали сделать: они задали ритм продвижению росских дружин, тот самый ритм, без которого сражение и при удачном раскладе могло закончится, не принеся нужного результата.
Следом за ними вступили в сражение дружины левого крыла. Их вел светлый князь вятичей Удал. А чуть погодя и дружины правого крыла, предводительствуемые дреговическим Мирославом. Оба светлых князя приняли ритм, предложенный обручниками, и не хотели нарушать его, понимая, что это поломало бы жесткое и теперь уже неотвратимое продвижение войска. Они были энергичны и расторопны, старались уловить малейшее колебание, и направляли в людских сердцах, если в них заронялось что-то противное духу Победы. Они и сами иной раз, запамятовав наставление Великого князя, вскидывали над головой меч и оказывались в гуще сражения. Чаще это случалось с Удалом. О, как трудно было князю вятичей сдерживать напор собственных чувств. Дружины, ведомые им, дрались с иудеями, а он помнил, сколь унизительно было состояние его духа, когда те властвовали на земле дедичей, сколь губительно для отчего племени оказалось это жестокое, на крови, властвование. Иль забудешь, как сгоняли чужеземцы жителей росских селищ к капищу и, отобрав молодых и сильных, уводили их в рабство, всех же остальных предавали смерти? О, много таких мест, обагренных кровью сородичей! Потому-то, а не только по свойству характера, часто необузданного и как бы даже противного естественному ходу сражения, которое теперь уже не подчинялось людской воле, а чему-то таинственному и всемогущему, Удал часто оказывался там, где смерть гуляла широко и вольно. Уже не однажды ближние к нему отроки выводили его из-под удара, подставляя свои груди под остроконечные пики, или сбивали сабельный замах старого иудейского воина. Все же Удал не уберегся: у него была рассечена щека, и кровь искряно-черной змейкой струилась по лицу, а левое плечо спасу нет как саднило, пробитое вражьим копьем, острое завершье которого все еще оставалось в теле. Но Удал не хотел этого замечать и не опускал меча и поспевал всюду, где только возникала в нем надобность, а порой и без надобности, лишь по зову сердца, не в меру горячего, захлебывающегося от ненависти. Иной раз он оказывался во вражьем кольце, и тогда и ему самому, и отрокам, коим поручено было отводить от светлого князя опасность, приходилось туго. Но Боги оберегали Удала, и красный кафтан его видели то в одном месте, то в другом, и тогда ободрялись россы и усиливали нажим на врага.
В дружинах правой руки, помимо дреговичей и северян, были и деревляне. Мирослав с особым удовлетворением наблюдал за тем, как они умело владели боевыми топорами. Длиннорукие, рослые, точно бы по чьей-то доброй охоте подобранные один к одному, они, случалось, разрубали всадника-агарянина едва ли не пополам. Никто не мог устоять против них, и даже самые отчаянные исмаильтяне старались оттиснуться от них, не встречаться с ними лицом к лицу, но сделать это в той толчее, что царила на поле сражения, было почти невозможно.
Мирослав, в начале сражения ощущавший особенное напряжение в упругом и сильном теле, не мог скрыть волнения, оно отображалось на его смуглом, обильно помеченном боевыми шрамами, лице. Но
