Статьёй честь цирка не охаяна,
И видит публика сама,
Что экс–борцу у Ваиьки Каина
Неплохо б призанять ума.
Интеллектуальный уровень Ваньки Каина был известен всем любителям французской борьбы. Опровержение перепечатали многие газеты.
Редактор, принявший горячее участие в судьбе Никиты, разводил руками.
Недели через две после этого, идя по Невскому с Верзилиным, Никита услыхал позорное слово «трус»:
— Вон идёт трус… Это он сбежал из «Гладиатора», а потом хотел наклеветать на них…
Кровь прилила к лицу Никиты, кулаки сжались сами собой; Верзилин шёл молча, насупившись. После долгого молчания сказал:
— Уедем в провинцию. Ну их всех к чёрту.
Никита обрадовался, начал собираться, но Ефим Николаевич больше не возвращался к этому разговору. Он совсем перебрался к Нине и с Никитой почти не виделся. Тоскливые потянулись дни. Татауров получил звание чемпиона мира, его портрет напечатали в газетах. Никита отнёсся к этому событию равнодушно; день его был занят работой в порту или на электростанции, вечером он читал или ходил в кинематограф, к которому очень пристрастился; тренировался он сейчас не систематически.
Так прошла осень, а за ней и зима. И только летом Верзилин, наконец, надумал выбраться на гастроли с Никитой.
46
Они выехали в Липецк, но Верзилин простудился в дороге, и Никите пришлось выступать одному. Он играл гирями, ломал подкову, сворачивал полосовое железо в баранку, завязывал «пояс Самсона», поднимал на плечах оркестр.
Просторный зал Народного дома всё время был полон, сборы были хорошие, но Верзилин хандрил. Он часами сидел в номере гостиницы, разглядывая случайно приобретённые папиросные коробки. Все эти дни чувствовалось приближение грозы, притихли животные, большие зарницы полыхали за городом. Присмиревшие люди сидели на завалинках, на скамейках — лущили семечки. Лениво, вполголоса играла гармошка. Под окном гостиницы с сухим треском лопались стручки акации; тревожно шелестела листва.
С самого дня отъезда Никита докучал Верзилину разговорами. Тот отмалчивался, задумчиво рассматривал свою коллекцию. В руках его была плоская коробка с голой девицей с распущенными золотистыми волосами; папиросы назывались «Ева» и стоили 25 копеек… По глазам Никита понял, что Ефим Николаевич думает никак не о Еве; было жалко учителя, но чем помочь ему, Никита не знал. Потом вспомнил о золотом подстаканнике и рассказал ему.
Ефим Николаевич растрогался; они полночи просидели у открытого окна гостиницы, мечтая о будущем. Проснулись поздно и впервые за эти дни гуляли по городу. В палисадниках перед домишками росло много цветов, и Ефим Николаевич досадовал, что никто их не продаёт. Наконец они увидели пожилого мужчину подле большой клумбы; заложив ладони за лиловые подтяжки, он стоял над цветами в позе созерцателя. Верзилин вежливо постучался в калитку, объяснил, кто они такие, и попросил уступить букет.
Хозяин всплеснул руками, заторопился, срезая огромными садовыми ножницами стебли, стал собирать букет. От денег он, конечно, отказался.
— Почту за счастье… — говорил он. — Как, значит, вчерась, любуясь вашей силой… то есть их силой… и вообче… как любитель французской борьбы… — он запутался, засмущался вконец, и им большого труда стоило понять, что он приглашает их откушать вместе с ним чаю. Они долго отказывались, но, увидев, как искренне он огорчился, наконец согласились. Сидели на террасе в окружении его домочадцев, испытывая неловкость от их любопытных взглядов. Мирно пел тоненьким голоском самовар, над вазочками с вареньем вились пчёлы, под ногами бродили одичавшие от жары кошки.
Когда Верзилин с Никитой, пожав всем руки, вышли в переулок, в каждой из калиток толпились люди, таращились на них, шептались.
Пришлось уйти к пруду. Сев на его берегу, Верзилин положил цветы на траву, стеблями в воду. На севере клубилась синяя туча, качались огненные сполохи — всё то же самое изо дня в день. Никита лёг рядом с учителем. Запустив руку в рыхлый песок, перебирал гальку.
Разомлев от духоты, они сидели до тех пор, пока их кто–то не окликнул.
Это был служитель из Народного дома.
Он был чем–то немножко напуган и тяжело дышал.
— Извольте ийтить, — выпалил он. — Сказали, чтоб чичас.
— Кто сказал? — лениво спросил Верзилин, глядя на него снизу вверх.
— Так что Иван Финогентыч…
— А‑а… Ну и что? С какой надобностью?
— Так что господа купцы собрамшись. И вас спрашивают.
— Купцы?
— А кто это — Иван Финогентыч?
— Как то ись?
— Кто он?
— Главный коммерсант тутошний.
— А‑а…
— Требуют.
— А зачем?
— Силу хотят ихнюю пытать, — служитель показал на Никиту.
Верзилин поднялся, отряхнул брюки, аккуратно собрал рассыпавшиеся цветы. Кивнул Никите.
Туча плыла за ними — дымчато–синяя, огромная; ослепительные молнии пронизывали её; погрохатывал гром.
— Дождь будет, — вздохнув, сказал служитель.
Ему никто не ответил. Никита с Верзилиным прибавили шагу. Служитель отстал, испуганно оглянувшись на тучу, догнал их вприпрыжку.
Всё вокруг замерло: собаки забились в подворотни; косолапо раскачиваясь, утка уводила свой выводок под защиту пахнущего смолой сруба. Улеглась пыль, деревья стояли неподвижно.
Туча надвигалась быстрее, чем они шли. Она закрыла почти всё небо. Стало темно. Вспышки молний уже слепили глаза. Грохотало рядом — за спиной.
У Народного дома толпились люди. Большинство в поддёвках, сапоги бутылками, по животу золотые цепки. Выше всех на голову бородач в картузе, глаза бегают.
— А! Силачи явились!
— Ждём вас!
— Пришли–таки!
— Давай, давай!
— Похвастай силой, Сарафанников!
— А ну, как да одолеет тебя наш Микола? Ась?
Верзилин сухо поклонился, Никита — тоже.
— Чем можем служить? — спросил Верзилин официальным тоном.
— Служить? Ха–ха! Ить ведь насмешил!
— Не служить, мил человек, а силёнку свою показать!
— Сразись–ка с нашим Миколой! Ась?
— Это тебе не железы гнуть!
— Трусишь, Сарафан?
Микола мялся, переступая с ноги на ногу — видно, чувствовал себя не в своей тарелке.
— Но, господа, — сказал Верзилин, — чтобы бороться, надо взять разрешение у исправника.
— Это как понять? Струсили?
— Никакой и силы–то в них нет! Железы–то каждый гнуть сумеет, а ты вот поборись!
— Мы вот нарочно Миколу привели! Сразись!
— Он покажет твоему Сарафанникову!
Чувствуя, как в нём всё закипает, Никита шагнул вперёд, к Миколе, спросил с вызовом:
— Бороться? Аль рёбра свои не жалко?
— Вот эт–то заговорил! А? Знай наших! Микола, держись!
Купец с широкой чёрной бородой азартно хлопнул руками по коленям:
— Озолочу! Ничего не пожалею!
Верзилин схватил Никиту за плечо, но тот сбросил его руку, подступил к детине:
— Бороться? А ну — давай! Я тебе покажу, как мы трусим!
В это время молния вспыхнула совсем рядом, и небо треснуло над их головами. Купец с чёрной бородой, машинально перекрестившись, ткнул Миколу в бок, напомнил ему:
— Победишь — озолочу!
Ветер рванул пыль с дороги, закружил её волчком.
— Господа, — сказал Верзилин, — что же мы стоим здесь? Идёмте, по крайней мере, в залу.
Упала первая капля, ещё несколько, полил сильнейший дождь.
Толкаясь, все повалили в помещение. Там было полутемно, пахло пылью и мышами.
Молнии полосовали мокрое лиловое стекло, освещая ряды стульев и сцену с чёрным роялем.
— Нужно что–то подложить, — сказал Верзилин.
Опять все зашумели, засмеялись над тем, что приезжие атлеты боятся упасть лопатками на голые доски. Только сейчас Верзилин понял, что купцы изрядно подвыпили.
— Как будет бороться ваш представитель? — спросил он холодно.
— На поясах! На поясах!
Сразу появились откуда–то пояса.
Беспокоясь о Миколиной спине, Верзилин развернул ковёр, поправил ногой отогнувшийся угол.
