Купцы притихли, толпились подле сцены, пьяно дыша.
Верзилин проверил на обоих противниках пояса, дал сигнал.
Никита поднял огромное тело над головой, крутанул два раза и швырнул на помост. Навалился, вжал Миколины лопатки.
Все охнули, но гром заглушил голоса.
Микола вцепился в Никиту, не отпускал. Тому пришлось ударить его по рукам. Поднявшись, тяжело дыша, Никита вытирал рукавом пот. В это время Микола вскочил и выхватив из–за голенища нож, бросился на Никиту.
Верзилин, стоявший рядом с ним на сцене, инстинктивно загородил своего ученика.
— Что ты? Опомнись!
И удар, предназначавшийся Никите, угодил Ефиму Николаевичу в живот.
Никита бросился к озверевшему парню, но прежде чем справиться с ним, получил несколько ран, последнюю — в висок. Обливаясь кровью, он, наконец, схватил его за запястье и начал выворачивать руку. От Никитиного грифа ещё никому не удавалось уйти, и Микола начал извиваться, кривиться от боли; выронив нож, стал на колени.
Купцы навалились на него сзади, проводом скрутили ему за спиной руки.
— Мы тя по–хорошему, а ты… варнак…
— Доктора скорее!
— Полицию давай!
— В тилифону звони, в тилифону!
— Жгут надобно!
Никита растолкал толпу, склонился над Верзилиным. Тот не дышал. Парень положил его голову в свои ладони, беспомощно заплакал. Потом к вкусу слёз примешался вкус крови, и он потерял сознание.
Пришёл в себя, когда санитары уже укладывали его на носилки. Он уселся на тугом брезенте и, отстранив усача в халате, потребовал:
— Сперва Ефима Николаевича.
Верзилин лежал на полу, закинув голову, на его мощной шее почему–то особенно выделялся острый кадык, которого прежде Никита не замечал.
— Его, — повторил парень слабым голосом.
Носилки подняли в воздух, и у Никиты снова всё поплыло перед глазами.
Второй раз он очнулся уже в больнице. Вокруг толпились какие–то люди. Он снова сел и спросил, что с Верзилиным.
Верзилин лежал в этой же комнате — Никита его сразу увидел — но никого не было подле него.
Никита заявил, что не даст себя осматривать до тех пор, пока не займутся Верзилиным. Потом у него опять кружилась голова, и он лежал, радуясь, что все ушли к его учителю. Голоса звучали приглушённо, трудно было разобрать, о чём идёт разговор.
Позже, когда его перебинтовывали, в палату ввалились купцы, и чернобородый, с сожалением глядя в Никитины глаза, сказал:
— Мы — хозяева своему слову: победил — получай.
И он положил ему на грудь большую хрустящую ассигнацию с изображением императрицы.
Никита молчал.
Купцы потоптались немножко. Один произнёс:
— Дух вышибли из парня. Не соображат, што «катеньку» заработал.
Другой вздохнул:
— До смерти убили.
А чернобородый признался угрюмо:
— Миколу жалко, забреют ему затылок, варнаку такому.
— Опять же хозяева на нас в претензии будут.
— Ты вот что, ежели супротив Миколы — ничего, ещё «катеньку» дадим… Соберёмся всем миром и дадим, а? — попросил чернобородый.
Никита закрыл глаза.
«Скорее бы они ушли», — подумал он устало. И они действительно ушли, но вместо них пришли другие люди, и все толпились подле его койки и говорили, что он знаменитый чемпион, и что у него четыре раны, и что «варнака Миколу» — сторожа с завода минеральных вод братьев Миловановых — сошлют на каторгу.
Потом он уснул, а когда проснулся, на дворе стояли сумерки и в палате, кроме них с Верзилиным, никого не было.
Держась за спинки кроватей, морщась от боли, Никита пробрался к Ефиму Николаевичу.
Тот посмотрел на него провалившимися глазами и слабо улыбнулся.
47
Дела Коверзнева процветали: на всех трёх больших чемпионатах не было отбоя от публики, журнал «Гладиатор» раскупали нарасхват. Рассказы Коверзнева о борцах, печатавшиеся в журнале, получали самую высокую оценку критики. Джан — Темиров предложил ему собрать их все в отдельную книжку. Иллюстрации к ней сделал Леонид Арнольдович Безак. Книжка произвела фурор. Её читали взахлёб, как выпуски о Нате Пинкертоне и Нике Картере.
Однажды чемпионат удостоил своим посещением великий князь Кирилл Владимирович. Коверзнев ускорил выпуск очередного номера журнала, поместив в нём его портрет. Портрет был отпечатан на мелованной вкладке. Великий князь заказал Коверзневу несколько десятков экземпляров журнала, пригласил к себе.
Леонид Арнольдович Безак ввёл Коверзнева в дом военного министра Сухомлинова. Этот дряхлый старик из–за своей молодой жены не был принят в высшем свете. Обиженная бабёнка делала вид, что это её нисколько не трогает. Для того чтобы её салон был интереснейшим в Петербурге, она окружала себя знаменитыми людьми. В их число и попал Коверзнев. Он встречал здесь поэтов и художников, иностранных консулов и миллионеров. Нефтяной король Леон Манташев был в салоне Екатерины Викторовны своим человеком. Она только что ездила с ним в Египет, где у седых пирамид ставила спектакли. Манташев был высок и красив, но — говорили — у них были чисто дружеские отношения. Скорее всего их связывали деньги: Леон Манташев полгода назад только от одного случайного скачка биржи положил в карман десять миллионов. Он был весельчак и рубаха–парень и очень понравился Коверзневу, потому что держался с ним, как равный с равным. Кроме того, он любил спорт, правда, борьбе предпочитал лошадей.
Всё время тёрся здесь и Сергей Николаевич Мясоедов. Говорили, что он очень помог Сухомлинову, когда тот ещё был командующим Киевским военным округом, в переговорах с первым мужем Екатерины Викторовны во время развода. Коверзнев знал его раньше, когда он носил мундир жандармского подполковника; сейчас, после того как газетчик Борис Суворин публично ударил его по щеке, а думец Гучков вызвал на дуэль, обвиняя в шпионаже в пользу Германии, ему пришлось подать в отставку. Говорили, что Сухомлинову стоило больших трудов замять этот скандал. Однако благодарность влюблённого старика, видимо, победила чувство долга, и Мясоедов оставался завсегдатаем салона Екатерины Викторовны. Несмотря на худую славу, он держался с достоинством, и на журфиксах любил исполнять романсы Чайковского. Он был щеголеват, красив, всегда гладко выбрит и нравился женщинам…
Приходили сюда и другие, и каждый из них был чем–нибудь знаменит. Все они кружились вокруг хозяйки, как пчёлы вокруг цветка. Она же была весела, остроумна, умела принять гостей. У неё в доме всё было по–европейски. Стол с закусками и вином отсутствовал. Вино подавали за обедом лакеи; графины не признавались; бутылка, наполовину обёрнутая салфеткой, повёртывалась к гостю своей наклейкой; наклейки, как паспорта, хвастливо заявляли о возрасте вина. К супу подавали мадеру и херес; к паровой рыбе — охлаждённое столовое белое; к ростбифу с овощами — столовое красное комнатной температуры; к муссу из малины — «Луи Редерер» (или «Вдову Клико») замороженное; к сыру — десертное. После этого в гостиной к кофе и сигарам подавали ликёр.
Трудно было поверить, что эта утончённая женщина всего несколько лет назад жила с бедным полтавским чиновником и зарабатывала на хлеб щёлканьем на «ундервуде». Глядя на неё, Коверзнев думал, что именно о такой карьере мечтала его жена. «Вообще, ей здесь очень бы понравилось, — решил он и вдруг испугался: — Не бывает ли уж и она здесь? Только бы не столкнуться с ней. Глупо было бы после всего лишиться своей независимости. Один — сам себе хозяин».
Но жизнь сама избавила его от Риты. Как–то, читая газету, он наткнулся в отделе происшествий на её фамилию.
«Позавчера в третьем часу ночи дворник дома № 6 по Калашниковскому проспекту прибежал до смерти перепуганный в участок и заявил, что в 23 квартире произошло убийство. Околоточный надзиратель Храпунов и нижний чин Синцов, явившись на место происшествия, обнаружили следующее. Дверь в квартиру, находящуюся на шестом этаже, была закрыта. Когда они открыли английский замок, их глазам предстал маленький коридорчик, на вешалке висело зелёное манто и шинель гвардейского офицера. Как выяснилось со слов дворника, шинель принадлежала корнету графу К. Квартира была снята на его имя и служила ему местом встреч с артисткой театра «Буфф» Маргаритой Новокайдацкой.
