разыскивать с злобным упорством человека, одержимого белой горячкой. Вместо немца он попал в сидевшего напротив Никифорова и, здорово живешь, уложил его на месте. На другой день, когда он проспался и ему рассказали о его злодеянии, убийца долго не хотел верить, и когда его привели и показали труп убитого им человека, он заревел неистовым голосом, упал на землю и начал колотиться головой об пол, безумно выкрикивая: "Прости, прости меня, окаянного!"
— Да, странный случай, — задумчиво покачала головою княгиня, — но все же ваша Секлетея немного соврала. Она сказала, чтобы Михаил не сидел против Петра, но вы сами сказали, что против Никифорова Петра вы посадили Карла; стало быть, пророчество хоть и сбылось, но не совсем точно.
— Представьте, точнее точного, — возразил Колосов. — Мы сначала сами удивились этому, но когда полковник-командир посмотрел послужной список немца, оказалось, что у него, как и у каждого лютеранина, есть несколько имен, и в том числе Михаил. Он сам забыл об этом и был поражен не менее нас.
— Удивительное происшествие, право, удивительное, — заметила Елена Владимировна. — Вы так заинтересовали меня вашей Секлетеей, что я непременно хочу съездить к ней. Только одна я как-то трушу, да и где я буду ее искать? Вы, Иван Макарович, наверно, знаете, где она живет?
— Знаю.
— Ах, вот и отлично. Надеюсь, вы не откажете проводить меня? Приходите ко мне завтра утром, напьемся вместе чаю, а затем я прикажу заложить карету, и мы пойдем к вашей Секлетее. Согласны?
— С удовольствием, — почтительно поклонился Колосов.
XXV
Странный день выпал на долю Ивана Макаровича, странный по тем ощущениям, которые он в течение его испытывал.
К княгине он пришел часам к десяти и застал ее уже за самоваром.
— А, вот и вы! — ласково протянула Двоекурова Колосову свою словно из мрамора выточенную руку, которую тот осторожно поцеловал, причем почувствовал, как кровь прилила к его вискам. — А я уже готова. Вот только напьемся чаю, и поедем.
Говоря так, княгиня, проворно и грациозно играя пальчиками, налила Колосову чашку ароматного чая.
— Вы как любите, со сливками или с лимоном? — тоном заботливой хозяйки спросила она.
— Мне все равно, позвольте с лимоном, — краснея, отвечал Колосов, как-то робко, исподлобья поглядывая на княгиню. Никогда она не казалась ему такой красивой, как в это утро. Свежая, розовая, немного возбужденная предстоящей поездкой, она была оживлена и весело болтала, то и дело вскидывая на Ивана Макаровича свои удивительные темно-голубые, продолговатые глаза из-под густых и длинных ресниц. Ее продолговатое лицо слегка разрумянилось, и не сходившая с него приветливая улыбка придавала ярко-пурпуровым губам и сверкающей из-за них белизне зубов особенно красивое, дразнящее выражение. По случаю жаркого времени, — стоял конец апреля, — она была одета в легкое платье, все состоявшее из кружев, с низким воротом, из которого изящно и грациозно выступала ее обнаженная шея. Широкие рукава открывали руки от самого локтя; широкий шелковый пояс стягивал талию и висел длинными концами до самого пола.
— Почему вы сегодня такой сумрачный? — спросила Элен своего гостя, видя, что он хранит упорное молчание. — Или вам, может быть, почему-либо не хочется ехать?
— Помилуйте, что вы, княгиня! — возразил Колосов. — Я молчу, так как не умею делать двух дел разом.
— Как двух дел? Какое вы еще дело делаете?
— Восхищаюсь вами, княгиня, — неожиданно для себя, очень просто сказал Иван Макарович.
Двоекурова рассмеялась.
— Это имеет то достоинство, что очень откровенно, — произнесла она, — но, юный друг, позвольте вас спросить: какое вы имеете право кем-либо восхищаться, помимо вашей невесты?
— Иными словами говоря, — медленно и раздельно проговорил Колосов, — мне не по рангу восхищаться такой женщиной как вы, княгиня; для меня — Аня Панкратьева, и о чем-нибудь выше ее я не смею мечтать. Это вы хотите сказать?
— Нет. Вы сегодня положительно невозможны, — искренно рассердилась княгиня. — Мне бы следовало прогнать вас тотчас же. Я бы это сделала, если бы не столь сильное мое желание видеть вашу знаменитую Секлетею и невозможность сию минуту заменить вас кем-нибудь другим в роли провожатого. Тем не менее я должна вам дать солидную головомойку. Слушайте, вы, mauvais sujet [12], если я говорю вам о том, что вы не имеете права любоваться другими женщинами, то единственно только в силу моего глубокого сознания, насколько ваша невеста мила и прекрасна во всех отношениях: она хороша собой, умна, достаточно образованна.
— Достаточно, — ввернул многозначительно Колосов.
— Да, достаточно. Что вы хотите этим сказать, злой херувим? Но кроме всего этого, у нее золотое сердце. Чего вам больше?
— Я ничего и не ищу, — возразил Колосов, — и вы, очевидно, меня не понимаете. Неужели вы думаете, что я не боготворю свою невесту, не считаю ее совершенством…
— Но тогда к чему все предыдущие слова ваши?
— К чему? А вот к чему. Вы признаете Аню совершенством?
— Признаю.
— Хорошо. Теперь отвечайте же честно, положа руку на сердце, смотрите, княгиня, только по совести, я все равно угадаю правду по выражению вашего лица; отвечайте, если бы ваш родной брат…
— У меня нет братьев…
— Все равно, представьте себе, что есть. Итак, если бы ваш родной брат захотел сделать Анне Павловне предложение и от вас зависело согласиться или не согласиться, допустили бы вы этот брак? Отвечайте, но только, повторяю, честно.
— Нет… то есть да, позвольте, — заволновалась княгиня, — тут надо принять в соображение…
— Довольно, княгиня, я понял, — холодно произнес Колосов. — Вы только что говорили, что брак свой с Анной Павловной я должен почитать за счастье и честь, и тут же признаете, что для вашего брата это не только не честь, но нечто недоступное.
— Нет, так невозможно! — нервно подернула плечами Двоекурова. — Вы софист и умышленно искажаете смысл моих слов. Я не говорила вам, будто бы брак моего предполагаемого брата с Анной Павловной немыслим, я хочу сказать, что люди, находящиеся в разных условиях…
— Мне больше ничего не надо, — снова перебил ее Колосов. — Вы сами говорите: "В разных условиях", и я о том же толкую, т. е. про эти самые разные условия. Для вас — высшего положения, для меня же — низшего. Но вот тут-то и является роковой вопрос: почему? Помните, вы как-то однажды сказали мне, что если бы меня перенести в Петербург и заняться мною… потом вы поправились — заняться моею карьерою, то из меня бы мог выйти… и т. д. и т. д. В этих словах я почувствовал нечто еще и другое, недосказанное, а именно, если бы я был не тем, чем есть, не армейским пехотным подпоручиком, а хотя бы
