беседовал с ротмистром, и он сетовал на местных социал- демократов, похитивших с товарной станции типографский шрифт, и упоминал в этой связи твое имя. Кажется, Леонтович и впрямь подозревает тебя в связях с эсдеками.
— Пусть его, — махнул рукой Пётр, решив не темнить.
— Ну а меня тревожит твоя судьба, — покачал головой Озиридов. — Ты мне симпатичен, а если ротмистр прав, то дело, которым ты занимаешься, — весьма и весьма рисковое.
Пётр усмехнулся:
— Знать бы, где упадешь, соломки бы подостлал. Отец мой вот никого не убивал, а пошел же на каторгу…
Озиридов понимающе кивнул, полез за папиросами. Пётр продолжил, подняв на него глаза:
— Я вас не виню, не думайте. Вы всё равно не могли ничего сделать. Так уж всё устроено. Кому бедовать? Бедняку, конечно.
Озиридов с интересом всматривался в Петра. Каких-то полгода назад сидел перед ним доверчивый крестьянский парень, краснел и заикался, а теперь… Неожиданно даже для себя Ромуальд Иннокентьевич заговорил с ним как с равным:
— Конституция нужна! Конституция! Такая, чтобы ограничила власть монарха. А? Свободные выборы местного самоуправления, свобода слова, печати. Собраний. А?
— Наверное, — соглашаясь, кивнул Пётр. — Но это лишь первый шаг.
— Первый? — удивился Ромуальд Иннокентьевич. — А каков же второй?
— Диктатура пролетариата, — как нечто само собой разумеющееся, заявил Белов.
Озиридов поморщился:
— Формула! Голая формула! Вижу, книжек начитался. Слово-то какое! Диктатура!
— Диктатура народа, — убежденно пояснил Пётр. — Власть рабочих и крестьян.
— Где же ты в Сибири видел пролетариат? — скептически возразил Ромуальд Иннокентьевич. — Мы идем другим путем, не таким, как Россия. У нас и рабочие-то появились только вместе с железной дорогой.
— А приисковые? А те, что в копях? Они не пролетариат?
— Ну, допустим, — снисходительно согласился Озиридов. — А что ты скажешь о нашем сибирском мужике? Разве это не особый этнографический тип? Сибиряк! Ведь это что-то вроде американского или австралийского скваттера былых времен, только те прихватили с собой большой запас культуры, чем наш ссыльный с урезанным ухом или охочий человек, прибранный на пашне. Как тип, сибиряк рос в отсутствие крепостного права и посреди суровой природы, что его с россиянами ровнять? Отсюда и его предприимчивость, практичность, привычка полагаться только на себя. Я ведь специально занимался этим вопросом.
Пётр слушал Озиридова с легкой завистью. Вот так бы научиться говорить, легко и непринужденно! Правда, это не помешало ему возразить:
— Вы, Ромуальд Иннокентьевич, говорите о старожильцах. И напрочь забываете о переселенцах, как моя семья, и инородцах. И даже не о старожильцах говорите, а о кулаках, захапавших лучшие земли. Я это по нашему Сотниково хорошо знаю. Там все уважаемые члены обчества вовсе не из малоимущих. Не так разве?
— Это в тебе юношеский максимализм кипит, — чуть снисходительно улыбнулся Озиридов и, хлопнув ладонью по столу, воскликнул: — Сибири нужна автономия, голубчик! Ей нужна областная дума с полномочиями, превращающими Сибирь в свободное государство. Крестьянская община, вот о чем надо думать. А ты — пролетариат!..
— Знакомо, — усмехнулся Пётр. — Я читал. Это еще народники придумали. Только никакого мужицкого рая быть не может!
— Это почему? — приподнял бровь Ромуальд Иннокентьевич.
Пётр развел руками:
— Потому что бедный богатому не товарищ!
— Вижу, научился спорить, — теперь уже Озиридов развел руками.
Пётр промолчал, потом сказал негромко:
— Вот вы, Ромуальд Иннокентьевич, перед солдатами выступали, я тоже там был. Слушал. Зря вы их на войну толкаете. Не их это война.
Ромуальд Иннокентьевич хотел возразить, но передумал, широко улыбнулся:
— Да хватит нам дискуссии устраивать! Давай лучше чай пить.
— Извините, — сказал Пётр, поднимаясь с диванчика. — Спешу я.
— А-а-а, за солдат обиделся, — не без язвительности произнес Озиридов и сухо добавил: — Что ж, иди, раз спешишь.
— Спешу, — подтвердил Пётр.
Проводив Белова, Ромуальд Иннокентьевич вернулся в кабинет и тяжело опустился в кресло. Вот ведь, что такое делается с людьми! Был тихий крестьянский парень, а теперь?.. И, не сдерживая более накопившегося в душе раздражения, Озиридов громко крикнул в приоткрытую дверь:
— Клавочка! Будет наконец чай?!
5
Анисима Белова разбудил зычный крик надзирателя:
— На поверку!
Команду эту Анисим слышал уже две недели, с того дня, как они с Комариным, закончив этап, оказались в Александровском централе. Ровно в шесть утра надзиратель подавал голос, и огромное двухэтажное кирпичное здание, в котором в прежние времена размещался винный завод, наполнялось недовольным гудом просыпающихся людей. Ворчание, ругань, звон кандальных цепей, все эти звуки, смешиваясь, вырывались за решетчатые двери общих камер, отдавались в сумрачных коридорах, никогда не видевших солнечного света, и там же и гасли, не сумев вырваться за стены централа — на волю, туда, где на фоне гор краснела далекая крошечная церковь.
Позвякивая цепями, заключенные выстроились в неровную шеренгу. Староста, одноглазый здоровый мужик с серьгой в ухе, попавший на каторгу за убийство земского начальника где-то на Волыни и прозванный Почекаем за привычку к месту и не к месту вставлять в разговор это украинское слово, сосредоточенно, будто и правда считал заключенных, обошел строй.
— Усе на месте! — обернувшись к надзирателю, отрапортовал он.
Надзиратель насупился:
— Тридцать два?
— А як же? Усе тридцать два.
Надзиратель сунул ему под нос жилистый веснушчатый кулак:
— Усе! Приступить к уборке! Чтобы все тут блестело, как котовы яйца!
Громыхнув дверью, надзиратель проследовал в следующую камеру.
Как только уборка началась, Комарин подкатился к старосте:
— Пора бы и за чайком?
Староста через дверную решетку окликнул надзирателя, испросил разрешения послать за кипятком. Желающих прогуляться оказалось более чем достаточно, но Почекай ткнул корявым пальцем в Комарина:
— Дуй!
Яшка позвал на помощь Анисима и, прихватив ведерный чайник, они загрохотали цепями на кухню.
После чая занимались кто чем. Белов чинил прохудившиеся коты, Комарин, подсев к Почекаю, в сотый раз вспоминал, как лихо в свое время гулял он здесь неподалеку, в иркутских кабаках, под видом вовсю разгулявшегося купца, и какие ладные девки согревали тогда его душу и тело.
Вислоносый лезгин, отбывающий наказание за жестокое смертоубийство, попытался о чем-то спросить старосту, но тот, захваченный Яшкиным повествованием, только отмахнулся:
— Почекай! — И еще шире раскрыл единственный глаз, уставленный на Комарина: — Шо дальше-то?
— Дальше-то? — ухмыльнулся Яшка, завидев за решеткой надзирателя. — Дальше нас на моцион кличут.
Действительно, гремя ключами, надзиратель гаркнул:
— На прогулку!
Кандальный звон вновь огласил камеры.
Анисим поправил бугеля, охватывающие все еще не зажившие после этапа щиколотки, поморщился от боли, но, подобрав цепь, поспешил за Комариным,
