Ехать в Маньчжурию навстречу супруге не пришлось — она появилась раньше, чем из Санкт-Петербурга пришло обещанное письмо. В последний год Таисия Владимировна из-за болезни отца писала реже обычного. Корнилов в день её приезда находился на четырнадцатом посту и беседовал с Янтайским Лао, старался понять, что находится внутри у этого человека, который совсем не производил впечатления лютого разбойника. Неожиданно настырно и хрипло, будто простуженный хунхуз, зазвонил телефон — громоздкий аппарат, заключённый в лакированную деревянную коробку.
Прапорщик Косьменко вопросительно глянул на полковника:
— Разрешите!
— Вы здесь хозяин, прапорщик, можете даже не спрашивать.
Косьменко поднял трубку, гаркнул в неё, в воронку, что было силы, представляясь, потом протянул трубку Корнилову:
— Это вас, господин полковник!
У того неожиданно сжалось сердце — командир отряда словно бы почувствовал что-то худое, но в своих ощущениях разобраться до конца не смог, не сумел понять, что это — радость или беда, для того, чтобы разобраться, требовалось время, — лицо его продолжало оставаться спокойным, он взял трубку и произнёс своим обычным негромким голосом:
— Полковник Корнилов у аппарата!
— Лавр! — услышал он совсем близко от себя, понял, что Таисия Владимировна уже приехала, и у него ещё сильнее сдавило сердце, выпрямляясь, он воскликнул сипло, с радостью:
— Тата, ты?
— Лавр!
Больше ничего ни он, ни она не могли сказать.
— Тата!
— Лавр!
Наконец справившись с собой, он проговорил, выразительно глянув на прапорщика, и Косьменко, всё поняв, скомандовал, чтобы из комнаты вывели Янтайского Лао, следом исчез сам.
— Мне держат наготове купе, чтобы я мог выехать за тобой в Маньчжурию, — сказал полковник, — ждал только твоего письма или телеграммы. Тата.
— Я приехала без телеграммы, Лавр.
— Ты где?
— Дома! — коротко и выразительно произнесла Таисия Владимировна.
— Я сейчас, я сейчас, — заторопился Корнилов, зашарил рукою по столу, стараясь вслепую нащупать козырёк фуражки и натянуть её на голову.
Был он одет в старую полевую форму, до белизны выгоревшую на здешнем злом солнце, ноги туго обтягивали козловые, до зеркального блеска начищенные сапоги. Китель украшал серебряный значок Генерального штаба — двуглавый орёл в лавровом венке. Погоны, пришитые к кителю, также были серебряные, потемневшие, мягкие — два просвета по гладкому полю, без всяких звёзд.
Не найдя фуражки, полковник оглянулся неожиданно беспомощно и одновременно рассерженно, словно собирался спросить, кто покусился на его головной убор, но в комнате никого не было. Только на столе сиротливо белели несколько листов бумаги — протокол допроса Янтайского Лао, который вёл прапорщик Косьменко.
— Тьфу! — отплюнулся Корнилов.
— Это ты мне? — насмешливо поинтересовалась Таисия Владимировна.
— Прости, Таточка, — смятенно пробормотал полковник — не думал он, что может так стушеваться. — Это я не тебе, это у меня... Служба, в общем... Я еду! Жди меня, я еду!
Первый раз в жизни он жалел, что трескучая, воняющая бензином и плохим спиртом дрезина не может идти быстрее. Он подгонял урядника, сидевшего за длинными рычагами, украшенными резными деревянными бобышками, но тот в ответ долдонил одно и то же, произнося сонно и невыразительно:
— Бегать быстрее не может, ваше высокородие. Бездушное железо, ничего не понимает.
— Не может, не может, — передразнивал Корнилов урядника и стихал разгневанно.
Треск от дрезины стоял такой, что всё местное зверьё наверняка разбежалось от страха. Издали могло почудиться, что на КВЖД начались боевые действия. Корнилов продолжал ругаться, но поделать ничего не мог — дрезина со слабым полубензиновым-полуспиртовым мотором не могла бегать быстрее «микста» — мощного паровоза, гонявшего курьерские поезда в Париж...
Когда Корнилов вошёл к себе домой, то не узнал того убогого жилья, в котором обитал без малого полгода, — оно сияло чистотой, благоухало духом саранок — таёжных цветов, от вида которых даже у суровых стариков разглаживаются морщинистые лица. Дом был тот же, что и сутки назад, когда Корнилов уезжал на допрос Янтайского Лао, и вместе с тем это был уже совсем иной дом. Он был уютным, что Корнилов отметил в первые же мгновения, едва вошёл сюда.
— Тата! — воскликнул он обрадованно, заметил предательскую дрожь в собственном голосе... Это от волнения, это пройдёт. — Таточка!
В глубине дома шевельнулась портьера, которой раньше не было, — сейчас портьера разделяла две проходные комнаты, — и Корнилов увидел Таисию Владимировну, постаревшую, похудевшую, с обвядшим лицом.
— Лавр! — произнесла она тихо, словно бы борясь с чем-то, и протянула к мужу руки.
Это было движение, просящее о помощи, о спасении, Корнилов кинулся к жене, прижал её к себе и, зарываясь лицом в её волосы, спросил хрипло:
— Отец? Да?
Таисия Владимировна коротко, по-птичьи, быстро покивала.
Полковник втянул в себя дух, исходящий от её волос — волосы Таты всегда приятно пахли чистотой и какими-то неведомыми травами, очень вкусными, забытыми в детстве, рождающими печаль и внутреннее тепло.
— Тата! — пробормотал полковник растроганно, не в силах одолеть восторг, возникший в нём, потом всё-таки одолел и спросил озабоченным тоном: — А что у отца? В письмах ты писала, делала намёки, предположения, но я так и не понял, чем именно он болен.
— Чем... — Таисия Владимировна сжалась, становясь меньше, превращаясь в этакую озабоченную хозяйку, у которой столько дел, что она ни за одно из них не может взяться — всё валится из рук. — Болен болезнью, Лавр, неизлечимой — старостью. Плюс ещё кое-что имеется.
— Что именно, Тата? — спросил Корнилов и удивился тихости, глухости собственного голоса, в следующее мгновение понял, почему у него такой голос — он, как и Таисия Владимировна, боялся услышать в ответ что-нибудь страшное, не оставляющее надежды, он переживал за старика Марковина, своего добрейшего тестя, всегда в трудные минуты жизни супругов Корниловых подставлявшего им своё плечо, а сейчас полковник хотел подставить ему плечо своё, но не знал, как это сделать.
Таисия Владимировна вздохнула, попыталась не дать вырваться наружу плачу, её плечи задрожали, но в следующее мгновение она стихла.
— Понятно, — негромко проговорил Корнилов.
— Если бы я могла хоть чем-то помочь отцу, хоть чем-то...
— У нас здесь, на КВЖД, разные умельцы водятся. В том числе и лекари, и знахари, и...
— Не верю я им. — Жена отрицательно качнула головой.
— А ты поверь. У нас с тобою другого выхода нет. Есть тут мастера, которые лечат любую болезнь, например чагой. Знаешь, что такое чага?
— Знаю, Лавр. Берёзовый гриб.
— Говорят, чага способна поднять на ноги человека, который уже попрощался с белым светом и лежит в гробу... Случается, что у человека внутри ничего уже не осталось — ни желудка, ни почек, ни печени, а он пьёт чатовый настой и живёт. Живёт, не имея ни одного шанса на жизнь, Тата. Всё это — чага. Недавно, я сам читал, нашли русскую летопись одиннадцатого века, в ней говорится, что с помощью чагового отвара вылечили от рака губы великого князя Владимира Мономаха. Всё это — чага. Не горюй, Тата, мы твоего отца спасём.
Таисия Владимировна всхлипнула, прижалась к мужу.
— Я об этом молюсь каждый день, — прошептала она.
— А потом здесь, в Китае, — своя древняя медицина, очень популярная на Востоке. Знахари лечат травами, ягодами, корой, поднимают на ноги безнадёжных больных. — Корнилов неожиданно засуетился, сделался непохожим на самого себя, всплеснул руками: — Что же я тебя на ногах держу? — Через мгновение он устыдился собственной суетливости и вновь зарылся лицом в волосы жены, втянул в себя ноздрями чистый, нежный, сухой дух, подумал, что волосы жены пахнут ещё одним, не замеченным им впопыхах, — духом дороги.
Дух дороги — это сложный запах, в нём собрано всё, все запахи — пространства, ветра, паровозного дыма, машинного масла, степи, рек и гор, тайги, ресторанных угольев, которым раскочегаривают самовары в вагонах класса люкс, вяленой рыбы, копчёных гусей, еды, что прямо на перрон выносят во время остановок торговки, солнца и звёзд, шпал, мостов, усталых паровозов и солидола, которым осмотрщики колёс плотно нашпиговывают разогретые буксы, это дух самой жизни... А раз так, то о смерти не надо говорить. Он, Корнилов, сделает всё, чтобы тесть выздоровел.
Таисия Владимировна словно почувствовала эту решимость мужа, выпрямилась, стала выше ростом — она сейчас готова была противостоять любой беде, любой напасти, способной опечалить их — её и Лавра — жизнь.
