– Не испугаете, баронесса.
– Но, mon colonel, – сказал Карелин, – баронесса София Фёдоровна совсем и не хочет вас пугать. Я вам тоже должен сказать секретно, что император Франц-Иосиф, граф Андраши и Каллаи, распоряжающиеся австрийской политикой, не могут допустить русского влияния на Балканах. Им Турция много удобнее, чем Россия. Чтобы освободить славян – нужуничтожить Австрию. Добровольческое движение Австрию не пугает – оно выгодно даже ей, ибо оно ослабляет и Турцию и Сербию. Но вмешательство России? Это уже совсем другое дело… И притом – Румыния… А, нет! Румыния теперь совсем не та, что была при матушке Екатерине или Александре I. Там нет больше господарей, которых легко было купить, – там теперь демократия, скупщина, и какой там шовинизм!.. «L'Europe nous regarde…»[110]
– Чёрта с два смотрит Европа на Румынию, – пробурчал себе в густые усы Фролов. – Нужны ей очень эти Руманешти.
– La Roumanie – enfant cheri de l'Europe. L'Europe ne permettra pas toucher a la Roumanie [111], князь Бларамберг[112] и вице-президент Сената Ион Гика – открытые враги России и члены могущественной туркофильской партии.
– Подумаешь!.. Как всё это сложно!.. Как трудно!.. Бедный государь, – с тяжёлым вздохом сказала графиня Лиля и положила на блюдечко вторую порцию малины со сливками. – Удивительная у вас малина, Афиноген Ильич…
– А Братиано[113]?..
– Que c'est que c'est Братиано? Бларамберг сказал про него: «Il a commence sa carriere avec Orsini et il la termine avec un cosaque»[114].
– И отлично!.. Фролов, мотай на ус!.. Братиано – большой патриот. Вы, наверно, знаете, как он ответил на это: «Si je savais qu'une alliance avec le diable, non settlement avec un cosaque, ferait de bien a ma patrie, je le signerais»[115].
– Un gaillard![116]
– Как трудно!.. Подумаешь, – шептала графиня Лиля, приканчивая малину. Она одна ещё ела, все уже кончили и ожидали её. – Англия, Австрия, Румыния – и все враги России и славян… А там Биконсфилд, Андраши, Бларамберг – и тоже злейшие враги России. Бедный государь.
Встали из-за стола и перешли на просторный балкон, где был приготовлен кофе. Афиноген Ильич обратился к баронессе:
– Вы позволите курить?
Мальчик-грум подал генералу трубку с длинным чубуком и, став на колени, помогал её раскурить.
– Николай Евгеньевич, как вы на это смотрите? – спросила Суханова Вера.
Они стояли вдвоём в стороне от гостей у стеклянной двери балкона. Тремя маршами вниз спускалась широкая лестница. Вдоль неё пышно разрослись в больших горшках розовые гортензии. Перед балконом в круглой клумбе цвели табак, левкои, резеда и душистый горошек. Пригретые полуденным солнцем цветы дышали пряным ароматом. Шмели с тихим жужжанием носились над клумбой. Покоем и ленью веяло от ярко освещённого солнцем сада.
– У меня тошно на душе, Николай Евгеньевич. Неужели и война ещё возможна? Вот там на наших глазах матрос убился – одна смерть, – и не могу успокоиться, не могу осознать себя… Не могу понять, как после этого может быть это богатство, красота, лошади, собаки, сытная еда, довольный смех и праздные разговоры… да ещё о войне… Ведь на войне массами будут убивать вот таких же матросов и солдат?
– Да, Вера Николаевна.
– Я не могу постигнуть всего этого!.. Скажите… Мне говорили, что вы в Морском училище участвовали в каком-то кружке самообразования.
– Да, – улыбаясь бледной улыбкой, сказал Суханов, – это верно. Нас прозвали «китоловами». Мы мечтали заняться китобойным промыслом, чтобы добыть средства на дело революции. Юношеские то были мечты, навеянные, конечно, чтением Майн Рида, Жюля Верна, Вальтера Скотта и историей Великой французской революции.
– Почему – революции?
– Без революции – вот всё так и будет, Вера Николаевна, – войны, засилие богатых и знатных. И мальчик грум, стоящий на коленях перед генералом…
– Он помогает раскурить трубку. Я и сама стала бы для этого на колени.
– Вы – другое дело… Вы – родственница. Вы по любви стали бы, а не по обязанности. Ведь это как было при крепостном праве, так и теперь осталось.
– Ну, разве?..
– Нет, хуже, чем было тогда. Крепостной знал, что он – раб, а этот думает, что он свободен… А какая же свобода?.. То же «ты», и тот же рабий страх. Тогда только боялись плетей на конюшне, а теперь боятся, что прогонят с места – голода боятся…
– Да, пожалуй… А как вы думаете?.. Война за освобождение… Ведь это хорошо?.. Как вы смотрите на Черняева и на тех, кто идёт к нему?..
– Я знаю, что в революционных кружках обсуждали этот вопрос.
– И что же?..
– В Одессе образовались даже нелегальные комитеты помощи добровольцам, но, когда казённый патриотизм стал проявлять себя, когда об этом заговорили в «Новом Времени» и стали писать Катковы, – они загасили искреннее душевное сочувствие сербам… Там сказали – зачем ехать на Балканы и сражаться за свободу славян, когда миллионы русских крестьян продолжают находиться в рабском угнетении?
– Значит?..
– Надо бороться не с турками за свободу славян, а с царским правительством за свободу крестьян. И, если будет война, её надо использовать. И Англия и Австрия в этом случае не враги наши, но союзники, – понижая голос до шёпота, сказал Суханов.
– Вечная борьба – вечное убийство!
– Как у Дарвина в его «Struggle of life»[117]. Вы читали?
– Нет…
За стеклянною дверью в саду было тихо. На балконе жарко разгорался спор. Дверь отворилась, и подле Веры появился её троюродный кузен Афанасий. Его румяное загорелое лицо было краснее, чем обыкновенно. Он был сильно навеселе.
– Иди, Вера, выручай. Папаня мой сейчас в драку полезет с этим штатским дип-пломат-том, чёрт его дери совсем!..
Вера отвернулась от Афанасия.
– Что, флот?.. Хорош мой выезд?.. А?.. Лучше не выдумаешь?.. На завтрашнем празднике, а?.. Лучший выезд?.. Как это поэт сказал?.. Наш поэт, царскосельский… Гусар!.. Он это понимал по-нашему.
Узоры радужных огней,
Дворец, жемчужные фонтаны,
Жандармов чёрные султаны,
Корсеты дам, гербы ливрей,
Колеты кирасир мучные,
Лядунки, ментики златые,
Купчих парчовые платки,
Кинжалы, сабли, алебарды…
В одну картину всё сливалось
В аллеях тёмных и густых
И сверху ярко освещалось
Огнями склянок расписных!..
Навесили склянки, флот?..
– Навесили, Афанасий Порфирьевич… Только вот что: вы прошлись бы, прогулялись…
– Вы полагаете, милостивый государь, я пьян?.. Н-н-нет… До этого – ещё не дошло-с!.. Но может дойти и до этого!..
Афанасий посмотрел на Суханова тяжёлым пьяным взглядом и сказал быстрым шёпотом:
– Я люблю Веру!.. И никому её не отдам!.. Никому!! Кроме смерти!.. Слышите?!
Суханов пожал плечами. Афанасий нахмурился, сбежал в сад и скрылся в кустах сирени и жёлтой акации.
На балконе становилось жарко. И не только от яркого июльского солнца, от сытного завтрака, вина, кофе, ликёров и коньяков, соблазнительно игравших, как самоцветные камни, в хрустальных графинах на передвижном столике, но, главным образом, от остро разгоревшегося спора между Порфирием и Карелиным.
Гости разместились группами на соломенных креслах, стоявших между тропическими растениями в горшках и кадках. Генерал протянул ноги в узких чакчурах со штрипками и медленно курил через длинный черешневый мундштук трубку, с удовольствием прислушиваясь к словесному бою сына с Карелиным. Флик и Флок покорно лежали на волчьей шкуре у ног генерала. Рядом в плетёном соломенном кресле сидела баронесса, курившая тонкую дамскую папироску. Она прищуренными глазами смотрела на Порфирия. Графиня Лиля села в углу под большою пальмой напротив Порфирия и уже не скрывала влюблённости и обожания в своём взгляде. Фролов в длинном тёмно-синем чекмене[118] прохаживался позади Порфирия и, куря папиросу, вставлял временами слово в спор.
– Масонство… масонство! – кричал Порфирий. – Вот что губит Россию через ваше ведомство иностранных дел.
– Весьма странных дел, – баском вставил Фролов, подошёл к столику и налил себе большую рюмку коньяка.
– Ар-ром-мат… – сказал он, прикрывая глаза и нюхая коньяк. – Благородный напиток!
– При чём тут масонство, – пожимая плечами, сказал Карелин, вставил монокль в глаз и посмотрел на Порфирия строгим взглядом. – Масоны не только у нас… Они во всех слоях европейского культурного общества…
– Потому-то это европейское культурное общество и покровительствует турецким зверствам и угнетению славян, потому-то оно и прогнило насквозь. Масонство – это тот же интернационал. Международное братство, преследующее свои тёмные, мировые цели, но не цели государственные. Когда этого не было – была Россия. Россия прежде всего… А нынче?.. Нет, это ещё и раньше началось. С императора Александра I да вот с этих Нессельроде, со времён конгрессов с их Меттернихами началось это кисельное поддавание иностранной указке.
