Оно, сначала негромкое, стало слышно у Монплезира, где собралась избранная публика, которую пускали по особым билетам. «Ура» быстро приближалось и становилось громче и дружнее. Разговоры среди народа, собравшегося слушать концерт, прекратились. Музыканты в красных кафтанах встали за пюпитры.
«Ура» приблизилось. Испуганные, разбуженные птицы метались в древесных ветвях.
Вера, стоявшая с графиней Лилей в одном из первых рядов скамеек перед эстрадой, почувствовала, как вдруг сжалось её сердце и потемнело в глазах. Она не хотела идти на концерт. Все эти дни она боролась с собою, принудила себя пойти с графиней, надеясь, что победит себя. Сейчас поняла, что не сможет справиться с собою. Всё казалось ей фальшивым, скучным, ненужным.
Капельмейстер поднял палочку. Торжественное настроение охватило всех. Оно не передалось Вере, напротив, ещё более смутило её.
Скрипя колёсами по гравию, подъехала коляска с государем. Государь поднялся с сиденья, сошёл на дорожку и подал руку императрице.
В тот же миг грянул народный гимн[125].
– Лиля, я не могу больше, – сказала Вера и пошла через толпу сзади великих князей.
– Это невозможно, Вера.
– Я не могу.
Прекрасный, величественный, могучий и властный гимн лился с эстрады:
– Царствуй на славу нам!..
Конногвардейский ротмистр в красивых чёрных бакенбардах шикнул на графиню и Веру.
– Барышне дурно, – прошептала по-французски Лиля.
Её лицо было покрыто красными пятнами. Ей было стыдно за Веру.
На большой дороге у фонтана «Сахарная голова» стояла благоговейная тишина. Лошади, впряжённые во множество колясок, одиночек, пар и троек, точно сознавая величие минуты, не шевелились. Кучера, ямщики и грумы сняли шапки и сидели неподвижно на козлах. Сквозь переплёт тёмных ветвей неслось:
– Царствуй на страх врагам!..
Вера и графиня Лиля выбрались из толпы. К ним подошёл среднего роста человек в несколько странном, точно по нём сшитом костюме. Длинный сюртук, распахнутый на груди, и светло-серые брюки в коричневую клетку были от разных костюмов. Широкий ворот рубашки с опущенным вниз шарфом открывал бледную тощую шею, откуда росла светло-русая, не знавшая бритвы, мягкая, вьющаяся кольцами борода. Жидкие усы свисали к большому узкому рту. Редкие светлые волосы были небрежно причёсаны на пробор. В нём было всё, как сейчас же подумала графиня Лиля, не «comme il faut»[126] и не для такого места. Не будь скандала с Верой, графиня Лиля не признала бы его. Но теперь она обрадовалась ему.
– Князь, – вполголоса окликнула она молодого человека, – как, и вы тут?..
– Как видите, Елизавета Николаевна.
– Вере дурно… Помогите мне.
– Но, Лиля, мне совсем не дурно… Просто мне всё здесь стало вдруг до тошноты противно.
Князь Болотнев с удивлением посмотрел на девушку.
Сзади неслось «ура». Требовали повторения гимна.
– Гимн!.. Гимн!.. – неслись голоса сквозь крики ура.
Снова грянул гимн…
Графиня Лиля, Вера и князь Болотнев вышли на узкую песчаную дорожку, шедшую от Монплезира вдоль берега залива. Справа плескало спокойное море. Вал за валом невысокая волна набегала на берег и с шипением разливалась по песку. Камыши тихо шептали. Слева стояли густые кусты. Сладкий запах цветущего жасмина сливался с запахом моря и кружил голову. Никого не было на дорожке. Весь народ теснился там, откуда доносились волнующие, мощные, плавные звуки прекрасного Русского гимна.
– Ну, тут, кажется, нет ни жандармов, ни «гороховых пальто»[127], и можно накрыть голову, – сказал князь, надевая помятый цилиндр, – за такие «круглые» шляпы при Павле на гауптвахту сажали и в Сибирь ссылали… А нынче – liberte[128].
– Князь, зачем вы сюда приехали?.. Как вы сюда попали?..
– Вы хотите спросить, Елизавета Николаевна, как меня сюда пропустили?.. Я всё-таки – князь… Я бывший – паж… И мне так легко было через моих товарищей получить нужный пропускной и притом «розовый» билет. Мы ведь ужасно как доверчивы… Да, впрочем, и я человек безобидный. Зла я никому не желаю. А приехал почему?.. И сам не знаю, почему и для чего. Люди едут, и я поехал. Должно быть, от скуки.
Теперь, по излишней словоохотливости князя, графиня Лиля с ужасом заметила, что князь находится подшофе[129], что лёгкий запах идёт от него, и ей стало жутко и противно.
– Князь, – сказала она брезгливо, – мне говорили, что вы… пьёте?..
– И курица пьёт, Елизавета Николаевна… Вы думаете – Болотнев опустился и пьёт!.. Какой ужас!.. А когда наша золотая молодёжь напивается до положения риз, когда блестящий отпрыск Разгильдяевского рода Афанасий лежит на полу и ловит за ноги проходящих – это «il faut que la jeunesse se passe»[130]… Кровь играет… Я пью, чтобы ничего не делать.
– Но почему вы ничего не делаете?.. Почему не работаете, не служите?
– Не работаю?.. Елизавета Николаевна, а вы?.. Простите… Работаете?..
От неожиданности и дерзости вопроса графиня Лиля остановилась. Она никогда не задавала себе такого вопроса. Она была так занята!.. Она даже не успевала сделать всего, что нужно было. Сколько времени отнимал у неё уход за увядающей красотой, прогулки, чтобы похудеть, светская переписка, она читала по-немецки и по-английски вслух генералу Разгильдяеву, она давала ухаживать за собою Порфирию, «шаперонировала»[131] Веру… А карточные вечера; зимою Таврический каток, абонемент в балет, опера, Михайловский театр, «выходы» во дворце, вечера у баронессы фон Тизенгорст, где все бывали… Как можно сказать, что она ничего не делает… Но сказать князю, чем именно наполнено её время, графиня Лиля не решилась.
– Видите… – сказал князь Болотнев. – Ну вот и я так же, как и вы… Я не пошёл «в народ», что теперь в некоторых слоях общества так в моде.
– Почему?.. – спросила Вера.
– Потому, Вера Николаевна, что, по глубокому моему убеждению, научить какого-нибудь мальца грамоте хуже, чем научить его пить водку.
– И без науки отлично умеют пить, – пожимая плечами, жёлчно сказала графиня Лиля.
– И хорошо делают… Кто пьёт, тот правду разумеет, для того жизнь копейка, тот спит в жизни, а кто спит, тот не грешит, ибо не видит всей глупости и бессмысленности жизни.
– Всякой, князь?..
– Всякой, Вера Николаевна… Позвольте – вот скамейка В ногах правды нет… Давайте сядем.
Вера охотно согласилась, пришлось сесть и графине Лиле. В присутствии этого человека – «пьяного» – она теряла почву под ногами. Князя Болотнева она знала с детства.
Князь принадлежал к верхушке русской аристократии. Гедиминович по женской линии[132], с примесью татарской крови по мужской, он был бы везде желанным, если бы не его странности, не его нигилизм… Отец выгнал князя из дому за то, что его выпустили из Пажеского корпуса в штатские – и не по болезни или физическому недостатку, с этим старый князь ещё помирился бы, но из-за «внутренней непригодности к военной службе». То есть из-за его убеждений. «В шестнадцать лет какие могли быть убеждения у этого распущенного мальчишки?» Графиня Лиля поджимала губы. «Вот что ужасно, – думала она. – Измена дворянства… Эти отвратительные декабристы… Со времён Чаадаева пошло[133]!.. А теперь этот мерзкий князь Кропоткин[134], удравший за границу и, говорят, там, в Париже, в семидесятом году сражавшийся вместе с коммунарами! Какие гадкие пошли люди в «нашем» кругу. Тоже и граф Лев Николаевич Толстой. Фет говорил, что Толстой сказал, когда узнал о неудаче покушения на государя Каракозова: «Для меня это был coup de grace[135].» Откуда в людях «нашего» круга, эта звериная, дьявольская злоба?.. Толстой, когда ему сказали, как восторженно принимал народ государя после покушения, сказал: «Сапоги всмятку – жёлуди говели». Подумаешь!.. Умно сказал!.. Князя Болотнева отец прогнал, а ему хоть бы что!.. Доволен. Точно гордится своим положением. Хвастает… Подумаешь!.. Есть чем гордиться – отец прогнал!.. Соня Перовская, милая, светская, глупенькая барышня[136], ушла из дому… В народ пошла от отца с матерью! Сколько горя доставила родителям!.. Какой ужасный век!..»
Графиня ёжилась. Ночь была тёплая, но графине под шёлковой мантильей, подбитой лёгким мехом, казалось холодно.
«Подумаешь!.. И всё это идёт под флагом любви к ближнему, под флагом христианского учения, жертвенности, справедливости, самопожертвования и иных добродетелей, а на деле приносит одно зло, ненависть и вражду…»
На тёмном небе играли звёзды. Воды залива отражали их. Море казалось чёрным. Вдали на пристанях – казённой и купеческой – горели огни на судах. Лодки с фонариками ходили подле тёмных плотов со столбами, точно с виселицами. Там шли окончательные приготовления к фейерверку.
