В этот день больше ничего не произошло. Командиры отозвали тех своих людей, кто был у стен, и убрали мертвых, и распорядились подвезти тележки с продовольствием, чтобы нубийцы могли поесть.
В последовавшие за этим ночи в городе бушевали пожары, дома были разграблены, разрисованные негры пили вино из золотых чаш, а шарданы покоились в мягких постелях под пологом. Повылезало все отребье города: воры, грабители гробниц, разбойники, не боявшиеся никаких богов, даже Амона. Они благочестиво призывали Атона и входили в его храм, который уже был поспешно приведен в порядок, и получали крест жизни из рук тех жрецов, которым удалось избегнуть смерти. Они вешали его на шею как спасительный талисман, который позволял им воровать, убивать и вволю мародерствовать под покровом ночи. Многие годы должны были миновать, прежде чем Фивы снова стали такими, как прежде, ибо за эти дни они лишились богатства и могущества, как тело, из которого вытекла кровь.
Хоремхеб находился в моем доме, истощенный и не знающий сна. Его глаза становились мрачнее с каждым днем, и у него не было никакого вкуса к еде, которую Мути постоянно ставила перед ним. Мути, как и многим другим женщинам, Хоремхеб очень нравился, и она питала к нему больше почтения, чем ко мне; ученый или не ученый, я был всего лишь мужчиной со слабыми мышцами.
Хоремхеб сказал:
— Что мне до Амона или Атона? Но из-за них мои люди одичали, так что мс ей плети придется пройтись по многим спинам и много голов упадет прежде, чем я приведу их в чувство. И это очень жаль, ибо они хорошие бойцы, когда подчиняются дисциплине.
Капта богател с каждым днем, и лицо его лоснилось от жира. Теперь он проводил ночи в «Хвосте крокодила», ибо командиры и сержанты шарданов платили за выпивку золотом, а в задних комнатах таверны все росли груды краденого добра — драгоценностей, сундуков, циновок, которыми посетители расплачивались за вино, не спрашивая о цене. Никто не нападал на этот дом и воры его обходили, ибо его охраняли люди Хоремхеба.
На третий день мой запас лекарств иссяк, а достать другие было невозможно даже за золото. Мое искусство было бессильно перед болезнью, которая распространилась в бедных кварталах от трупов и нечистой воды. Я был измучен, и сердце в моей груди было подобно ране, а глаза от бессонницы налились кровью. Мне было тошно от всего — от бедняков, от ран, от Атона, и я отправился в «Хвост крокодила», где пил смешанное вино, пока не заснул.
Утром Мерит разбудила меня; я лежал подле нее на циновке. Глубоко пристыженный, я сказал:
— Жизнь подобна холодной ночи, но поистине приятно, когда двое одиноких смертных согревают друг друга, даже если их руки и глаза лгут во имя дружбы.
Она сонно зевнула.
— Откуда ты знаешь, что мои руки и глаза лгут? Мне надоело бить солдат по рукам и отпихивать их ногой; здесь, возле тебя, Синухе, единственное безопасное место в городе — место, где никто меня не тронет. Почему это так получилось, не знаю, и мне немного обидно, потому что, как говорят, я красива и живот у меня недурен, хоть ты и не соизволил взглянуть на него.
Я выпил предложенное ею пиво, чтобы облегчить мою болящую голову, и не нашелся, что ей ответить. Она посмотрела мне в глаза с улыбкой, хотя в глубине ее карих глаз все еще таилась грусть, как темная вода на дне колодца.
— Синухе, — сказала она, — я хотела бы помочь тебе, если смогу, и я знаю в этом городе женщину, долг которой тебе неисчислим. Ныне все перевернулось вверх дном, двери распахнуты настежь, а на улицах многие требуют уплаты по старым долгам. Может быть, и тебе стоило бы потребовать возврата долга, и тогда ты поверишь, что не все женщины распутны.
Я сказал, что никогда так о ней и не думал, но я ушел, а слова ее остались со мной, ибо я был всего-навсего человек. Но меня душило воспоминание о резне, и я вкусил безумие ненависти, так что стал бояться самого себя. Я вспомнил храм кошки и дом подле него, хотя время словно занесло песком эти воспоминания. Но в эти дни ужасов мертвые восстали из своих могил, и я вспомнил моего отца Сенмута с его добротой и мою милую мать Кипу; при мысли о них я почувствовал во рту вкус крови.
В это время в Фивах уже не было богатых или знатных, которым было опасно ходить по улицам, и мне понадобилось бы только нанять нескольких солдат, чтобы осуществить мою цель, но я пока еще не знал, какова моя цель.
На пятый день среди командиров Пепитатона началось замешательство, ибо солдаты больше не повиновались звукам рогов и оскорбляли на улице своих начальников, выхватывая у них их золотые бичи и ударяя их по коленям. Командиры отправились к Пепитатону, которому надоела солдатская жизнь и не хватало его кошек, и уговорили его просить аудиенции у фараона, сказать ему всю правду и снять с себя воротник военачальника. Так что на пятый день посланцы фараона прибыли ко мне в дом, чтобы призвать к фараону Хоремхеба. Хоремхеб подобно льву поднялся со своего ложа, умылся и оделся и пошел с посланными, ворча про себя и заранее обдумывая все, что он выскажет фараону. Теперь даже власть фараона поколебалась, и никто не знал, что произойдет завтра.
Фараон спросил его:
— Ты низвергнешь Амона?
Хоремхеб ответил:
— Поистине ты одержимый. Но после всего, что произошло, Амон должен пасть, чтобы спасти величие фараона. Поэтому я низвергну его, но только не спрашивай, как это будет сделано.
Фараон сказал:
— Ты не причинишь зла его жрецам, ибо они не ведают, что творят.
Хоремхеб ответил ему так:
— Поистине надо бы вскрыть тебе череп, ибо ясно, что ничто другое тебя не исцелит. И все же я исполню твое приказание ради того часа, когда я прикрыл твое ослабшее тело своим плащом.
Тогда фараон заплакал и отдал ему свою плеть и свой жезл на трехдневный срок. Как все это было, я знаю только со слов Хоремхеба, а он по солдатскому обыкновению был склонен преувеличивать. Как бы то ни было, он вернулся в город в позолоченной колеснице фараона и проехал по всем улицам, окликая солдат по имени. Он отобрал из них самых надежных и приказал протрубить сбор, созывая людей под их знамена: у одних — соколов, у других — львиных хвостов. Вопли и завывания доносились с мест постоя, и дюжины палок изломались в щепы в руках истязателей, которые жаловались потом, что у них заболели плечи и что они никогда еще не знали такой работы. Хоремхеб послал своих лучших людей патрулировать улицы, хватать каждого не подчинившегося сигналу труб и тащить его на порку; многим, чьи руки и одежда были в крови, отрубали головы в присутствии их товарищей. Когда взошел день, все отребье Фив разбежалось по своим норам, как крысы, ибо каждого застигнутого при краже или грабеже пронзали копьем на месте.
Хоремхеб созвал также всех строителей города и повелел им снести дома богачей и сломать корабли, чтобы добыть брусья, и послал рабочих готовить тараны и осадные башни, так что стук молотков раздавался всю ночь Но все шумы заглушались воплями нубийцев и шарданов, которых пороли плетью, и этот звук был сладок жителям Фив.
Хоремхеб не терял времени попусту на переговоры со жрецами, но, как только рассвело, он отдал распоряжение своим командирам. Осадные башни были размещены в пяти местах вокруг стен храма, одновременно тараны загрохотали по храмовым воротам. Никто не был ранен, ибо солдаты накрылись своими щитами. Жрецы и храмовая стража не могли устоять против решительной и хорошо организованной атаки. Они распылили свои силы и в панике бегали у стен туда и сюда, тогда как снизу со дворов храма доносились крики испуганных людей, собравшихся там. Когда верховные жрецы увидели, что врата поддаются и что негры взбираются на стены, они велели трубачам протрубить перемирие, чтобы спасти жизнь людей. Они полагали, что Амону было принесено достаточно жертв, и хотели сохранить уцелевших верующих на будущее. Так что врата отворились, и солдаты дали скопищу людей возможность спастись, как было приказано Хоремхебом. Люди бежали, призывая Амона, и рады были укрыться по домам, ибо возбуждение улеглось и они поистине устали, оставаясь так долго во дворах храма под палящим солнцем.
Таким образом Хоремхеб овладел внешними дворами, кладовыми, конюшнями и мастерскими храма без больших потерь. Обитель Жизни и Обитель Смерти тоже перешли под его контроль, и он послал врачей из Обители Жизни в город оказать помощь больным, но не стал вмешиваться в дела Обители Смерти, ибо все находящиеся там стоят особняком и неприкосновенны, что бы ни происходило во внешнем мире. В большом храме жрецы и стража сопротивлялись до последнего, защищая святая святых; жрецы чарами и зельями укрепили стражей, чтобы они бились насмерть, не чувствуя боли.
В большом храме сражение продолжалось до ночи. К этому времени околдованная стража уже была вся убита вместе с теми жрецами, которые оказывали вооруженное сопротивление, и остались только жрецы высшей ступени, собравшиеся в святилище вокруг своего бога. Хоремхеб отдал приказ остановить сражение и послал людей подобрать убитых и бросить их в реку.
