— Когда я смотрю в твои глаза, Мерит, я верю, что на свете есть хорошие женщины, — сказал я и коснулся губами ее гладких щек. — Я сказал это для того, чтобы ты поняла, как много ты для меня значишь.
Она улыбнулась.
— Ты заметил, что я запретила тебе пить «крокодилий хвост», ведь женщины прежде всего проявляют свою любовь к мужчине, запрещая ему что-то, дабы почувствовать свою власть. Давай не говорить о кувшинах, Синухе. Ты знаешь, что моя циновка к твоим услугам, когда тебе одиноко или грустно. Но не обижайся, если узнаешь, что и кроме тебя есть одинокие и грустные, ибо, как и всякий человек, я тоже вольна выбирать себе друзей, и ты тоже ничем не связан. Итак, несмотря ни на что, я сама дам тебе «крокодилий хвост.
Ум человеческий столь непостижим и так мало знает человек свое сердце, что моя душа в этот момент ощущала себя свободной и легкой, и я не вспомнил ничего о том дурном, что произошло в те дни. Я был доволен и не пробовал больше в этот день «крокодильих хвостов».
На следующее утро я зашел за Мерит, чтобы пойти на праздничную процессию фараона. Несмотря на то что она воспитывалась в таверне, Мерит выглядела очень привлекательно в летнем платье, сшитом по новой моде, и мне было совсем не стыдно стоять рядом с ней в месте, приготовленном для приближенных фараона.
Улица Рамс пестрела знаменами, а вдоль нее стояли огромные толпы, пришедшие поглядеть на фараона. Мальчишки вскарабкались на деревья в садах по обе стороны улицы, и Пепитатон приказал выставить вдоль дороги бесчисленные корзины цветов, чтобы согласно обычаю зрители могли усыпать цветами путь фараона. Во мне забрезжила надежда, ибо мне казалось, что я вижу проблески свободы и света для египетской земли. Я получил золотой кубок из дворца фараона и был назначен черепным хирургом его семьи. Рядом со мной стояла зрелая красивая женщина, которая была моим другом, и вокруг нас на почетных местах мы видели только счастливых, улыбающихся людей. Однако царило глубокое молчание, только с крыши храма доносилось карканье ворон, ибо вороны и стервятники поселились в Фивах и так разжирели, что не могли подняться и улететь назад к своим холмам.
Ошибкой фараона было то, что он позволил разрисованным неграм идти за своими носилками. Один их вид возбудил ярость толпы. Мало было таких, кто не пострадал в предшествующие дни. Многие потеряли из-за пожаров свои дома, слезы жен все еще не высохли, раны мужчин все еще болели под повязками, и их ушибленные и разбитые рты не могли улыбаться. Но появился фараон Эхнатон, высоко покачиваясь в своих носилках над головами людей, и все видели его. На голове его была двойная корона Двух Царств — лилия и папирус. В скрещенных на груди руках он крепко сжимал жезл и царскую плеть. Он сидел неподвижно, как изваяние, как сидели фараоны во все века на виду у людей, и, когда он приблизился, наступила гнетущая тишина, как будто от его вида люди онемели. Солдаты, охраняющие дорогу, с приветственными возгласами подняли свои копья, и наиболее знатные из зрителей тоже начали кричать и бросать цветы перед царскими носилками. Но по сравнению с угрожающим молчанием толпы их крики казались слабыми и жалкими, как жужжание одинокого комара в зимнюю ночь, так что вскоре они замолчали и удивленно поглядывали друг на друга.
Теперь, вопреки обычаю, фараон пошевелился. В восторженном приветствии он поднял жезл и плеть. Толпа отхлынула назад, и вдруг из множества глоток вырвался ужасающий крик, подобный грохоту морских валов, ударяющихся о скалы:
— Амон! Амон! Верни нам Амона, царя всех богов!
Когда чернь заволновалась и задвигалась и крик прокатился, все нарастая, вороны и стервятники взлетели с крыши храма и захлопали своими черными крыльями над носилками фараона. А толпа кричала:
— Прочь, лжефараон! Прочь!
Крик испугал носильщиков, и носилки приостановились. Когда они снова двинулись вперед, подгоняемые взволнованными командирами из охраны, люди хлынули непреодолимым потоком через улицу Рамс, сметая цепи солдат и очертя голову бросаясь перед носилками, чтобы задержать их движение.
Больше было невозможно следить за происходящим. Солдаты начали избивать людей своими дубинками, чтобы расчистить путь, но скоро в самозащите они пустили в ход копья и кинжалы. Палки и камни свистели в воздухе, кровь лилась по улице, и над всеобщим ревом поднимались предсмертные вопли. Ни один камень не был брошен в фараона, ибо он был сыном солнца, как и все фараоны до него. Его особа была священна, и ни один из толпы не посмел бы даже в мыслях поднять на него руку, хотя в душе все ненавидели его. Думаю, что даже жрецы не совершили бы подобного дела. Фараон взирал на все невозмутимо. Затем он поднялся, забыв о своем достоинстве, и крикнул, чтобы остановили солдат, но никто во всем этом шуме не услышал его крика.
Чернь швыряла камни в стражу, а стражники, защищаясь, убили множество людей, которые, не переставая, кричали:
— Убирайся, лжефараон! Долой! Фивам ты не нужен!
Камни швыряли также и в знать, и народ угрожающе наступал на огражденные места, так что женщины побросали свои цветы, уронили пузырьки с духами и пустились в бегство.
По команде Хоремхеба зазвучали рога. Из дворов и боковых улиц прибыли колесницы, которые он спрятал там, дабы их вид не возбуждал людей. Многие были раздавлены копытами и колесами. Но Хоремхеб приказал убрать с колесниц кривые клинки во избежание напрасного кровопролития. Они ехали медленно и в установленном порядке, окружив носилки фараона, охраняя также царскую семью и прочих участников процессии, и так сопровождали их отъезд. Но толпы не желали расходиться до тех пор, пока были видны царские баржи, переправляющиеся через реку. Потом их охватило ликование, но радость их была еще ужаснее, чем их ярость. Головорезы из толпы осаждали дома богачей, пока солдаты не восстановили порядок и не разогнали народ по домам. Приближался вечер, и вороны кружились, разрывая тела, лежавшие на улице Рамс.
Так фараон Эхнатон впервые столкнулся со своим неистовым народом и увидал кровь, льющуюся из-за его бога. Он навсегда запомнил это зрелище. Ненависть заронила яд в его любовь, и его фанатизм нарастал, пока наконец он не постановил, чтобы каждый, кто произнесет вслух имя Амона или сокроет его имя на изображениях или кораблях, был отправлен в рудники.
Рассказав об этих событиях, перехожу к тому, что они повлекли за собой. В тот же самый вечер меня поспешно вызвали в золотой дворец, ибо у фараона был приступ его болезни. Врачи опасались за его жизнь и пытались разделить бремя ответственности, ибо он говорил обо мне. Он долго лежал как мертвый; члены его окоченели, и его пульс более не прощупывался. После бреда, во время которого он до крови искусал губы и прикусил язык, он пришел в себя. Он отпустил всех прочих врачей, ибо не выносил их присутствия.
— Позови лодочников, — сказал он мне, — и подними красные паруса на моем корабле. Пусть мои друзья отправляются со мной, ибо я собираюсь в путешествие, и пусть моя мечта ведет меня, пока я не найду землю, которая не принадлежит ни богам, ни людям. Эту землю я посвящу Атону и построю там город, который станет городом Атона. Я никогда более не вернусь в Фивы.
Он сказал также:
— Поведение фиванцев для меня ненавистнее, чем все то, что произошло прежде, отвратительнее и презреннее, чем все, что когда-либо видели мои предки в чужих странах. Поэтому я с презрением отвергаю Фивы, а они пусть прозябают в своем невежестве.
В своем неистовом возбуждении он потребовал, чтобы его перенесли на корабль, несмотря на его болезнь, и даже я, его врач, не мог помешать ему.
Хоремхеб заметил:
— Так оно и лучше. Фиванский народ пойдет своим путем, а Эхнатон — своим; и тот, и другой будут довольны, и в стране снова воцарится мир.
Я сопровождал фараона вниз по реке. Он был столь нетерпелив, что не стал ожидать даже царскую семью, и отплыл первым. Хоремхеб приказал эскорту из военных кораблей сопровождать судно, дабы с ним не случилось ничего дурного.
Итак, под своими красными парусами корабль фараона скользил по реке, и Фивы остались позади. Исчезли также крыши храма, позолоченные верхушки обелисков скрылись за горизонт, наконец исчезли и три холма, вечные стражи Фив. Но память о Фивах осталась с нами на много дней, ибо река была полна жирных крокодилов, чьи хвосты разбрызгивали грязную воду, и сотни раз сотни распухших тел плыли по течению. Не было ни одной рыбьей стаи и ни одной заросли тростников без человеческого тела, крепко зацепившегося одеждой или волосами; причиной же всему был бог фараона Эхнатон. Но фараон ничего не знал об этом, лежа в своей каюте на мягких циновках, где слуги умащали его ароматическими маслами и курили вокруг него благовония, чтобы он не чувствовал запах своего бога.
