глаза Русанова.
— Были. Но...
— Спасибо, Владимир Александрович. Остальное мне ясно, и я с удовольствием приму ваши работы по наблюдениям за колебанием уровня Ледовитого океана.
На этом и расстались Журавский с Русановым осенью 1908 года.
Шидловский, еще раз глянув на часы, заторопился: быстро убрал карту, надел плащ и шляпу.
— Влетит мне от Клеопатры — наказывала быть пораньше и обязательно с вами, а мы тут... О чем думаете? — внимательно посмотрел он на Андрея. О Русанове? О Водгаузе?
— Об обоих сразу: Водгауз предложил мне переехать в Канаду... Живет же Русанов во Франции...
— Вот вы о чем, — снял шляпу Шидловский и присел на стул. Сел и Журавский, отметив про себя, что Александр Федорович очень встревожился его сообщением.
— О Канаде я не знал и не догадывался, — пояснил Андрей Шидловскому, — хотя обмен научной информацией через Криштофовича мы вели регулярно. Криштофович служил в министерстве сельского хозяйства, активно поддерживал мои начинания. Теперь он в Канаде.
— Понятно. При вашем знании немецкого и французского, да еще при такой французской внешности и темпераменте, в Канаде вы будете своим.
— Может, и для России я стану нужнее? Всего пять лет тому назад бывший политссыльный Русанов не смог получить сотню рублей на изыскания Камско-Печорского канала, а нынче, приехав из Франции, получил больше, чем я за семь лет.
— Предложение, честно говоря, заманчивое: разом избавитесь от всех лишений, но...
— Смогу ли я жить без России? Это вы хотите сказать?
— Да. Вы с Русановым разные люди. Очень разные, — подчеркнул Шидловский, — хотя цель у вас и одна. Вы болезненно щепетильны... Зная, что Сосновский нечестен, вы не примете от него помощи, хотя она и будет средством к достижению вашей цели. Вот потому-то ты, Андрей, — по отечески назвал Журавского Александр Федорович, — не сможешь жить без России. Не сможет прожить без России и Русанов, хотя и шумит: «Я навсегда покидаю Россию!..» Зачем живет и чем живет человек? Успевает ли он познать себя? Помню: найдя «Мертвые души» Гоголя и разобравшись, что это такое, я летел к Мусину-Пушкину так, как не мчатся в сказках с жар-птицей. А когда нашел архив знаменитого Суворова, то зачитался им так, что не заметил, как ушла от меня жена...
— Разве Клеопатра Ивановна вторая ваша жена?
— Вторая, которая вздумала меня выездить до губернатора, — невесело улыбнулся Шидловский. — И дети, ее дети, тоже хотят быть детьми губернатора... А ведь сошелся я с ней и стал вице-губернатором из-за глупого тщеславия перед первой женой, перед самим собой, а теперь... Знаю ли я себя? Нет, Андрей.
— Вера, по сути, тоже ушла от меня, — сознался больше себе, чем Шидловскому, Андрей.
— Что ж, она, наверное, давно ушла, но ты сейчас только заметил. Согласись стать на место Тафтина — вернется.
— Нет. Нет, — Андрей резко выпрямился и встал со стула. — Буду нищим, но свободным!
— Когда в Питер? — сменил тему Шидловский.
— Завтра.
— Я вам дам с собой копию любопытного документа, который держат от меня в секрете Чалов с Сосновским, — поднялся Шидловский. — Вот, — вынул он из портфеля лист бумаги и подал Андрею.
— Что это?
— Прочтите здесь, — снова перешел Шидловский на «вы», — могут возникнуть вопросы.
«Господину Министру Внутренних Дел... — бегло читал Журавский. — ...По существу поставленных вопросов исследователем Печорского края г‑ном Журавским имею честь сообщить:
1. Обращение с. Усть-Цильмы в уездный город представляется желательным, но встречает существенные затруднения вследствие решительного несогласия местного населения.
2. Сама мысль об устройстве на казенный счет для кочевников каких-то специальных магазинов представляется нелепою.
Никакая опека правительства, ни запрещение доступа в тундру зырянам и русским не избавит самоедов от косности, а, скорее, приучит к мысли, что казна обязана их кормить. Никогда кочевники не пользовались благосостоянием, кроме тех случаев, когда чужое добро попадало им путем грабежа, — машинально выделились эти губернаторские слова в сознании Журавского, — но и того хватало им ненадолго.
3. Наконец, по поводу заключения г‑на Журавского о низком нравственном и служебном уровне печорского чиновничества. Такие выводы им сделаны по чисто личным мотивам, ибо местное чиновничество не разделяет слишком смелых гипотез г‑на Журавского о «колоссальных потенциальных богатствах Печорского края».
4. Считаю своим долгом ходатайствовать о повышении годового содержания до 3000 рублей особому чиновнику по делам самоедов ввиду сложности его работы и больших разъездов.
Губернатор, Камергер Двора Его Величества И. Сосновский».
— Но это же... — тряс бумагой бледный от возмущения Журавский.
— Скажу больше: пришло известие, что в Куе исчез следователь, посланный мной по делу отравления самоедов. Исчез вместе с материалами следствия... Здесь, в канцелярии губернатора, потерялось заключение доктора Попова о том, что они были отравлены стрихнином — вот так-то, Андрей Владимирович, — опустил седую голову вице-губернатор.
— Где Тафтин? — дрогнувшим от волнения голосом спросил Журавский.
— В Архангельске. Назначен чиновником и над малоземельскими самоедами.
— И вы бессильны были воспрепятствовать этому?
— Да, — тяжело вздохнул Шидловский. — Против тройственного союза — Сосновский — Чалов — Ушаков — я бессилен. Однако нам надо идти, — решительно поднялся он. — Вся надежда, Андрей Владимирович, на Питер.
* * *
Союз губернатора с начальником жандармерии и распорядителем финансов, сложившийся на общности цели, которую надо было тщательно скрывать от окружающих, был действенным и взаимовыгодным. Губернатор не расспрашивал Чалова, почему он хочет выгородить Тафтина, хотя знал, что тот инсценировал разграбление самоедами открытых для них магазинов в селах Колва и Болбано. Догадывался он и о том, что «самоеды-грабители» были отравлены стрихнином по заданию того же Тафтина, и о том, что следователь, назначенный по этому делу Шидловским, исчез не без содействия Чалова. Сосновский даже не спросил у шефа архангельских жандармов, для чего тому нужен Тафтин, ибо поиски правды требовали обратных действий — пресечения преступлений. А это бы всколыхнуло Чалова и заставило его копаться в делах Сосновского — Ушакова, хватать руку камергера, запущенную в государственную казну, как в собственный карман. Каждый из членов тройственного союза, боясь другого, старался помогать соучастнику небывалого ограбления без лишних слов.
