— Астрономию и естественные науки изучал?
Курту стало жарко — не то действительно от камина, не то от чего-то другого. Он вскочил, бросил плащ на скамью и принялся расхаживать по залу. Шаги гулко отдавались в пустом помещении.
— Астрономию? Нет… да, ровно настолько, насколько она связана с остальными науками и насколько те от нее зависят. Я многое изучал… Многое, ты мне, конечно, можешь поверить. По правде говоря, начал с теологии, потому что так желала моя покойная мать.
— Да, моя сестра была набожной, точно какая-нибудь католичка.
Курт уже огибал по залу второй круг и не слушал.
— По дороге сюда еще позавчера заночевал у какого-то католического священника, неподалеку от Бауска. Тот хвалился, что учен, читал Мартина Бема и Парацельса. Но хоть бы один луч великого ума Теофраста Бомбаста запал в его закоснелую башку! Схоластика трехсотлетней давности впиталась в нее, как плесень в эти стены, заглушила все, как ряска загнивший пруд. Отцы нашей веры Лютер и Меланхтон для него по-прежнему суть только еретики; точно сквозь зубы сплевывая, произносил он эти имена. Всю ночь поучал меня, толкуя о греческом таинстве покаяния и лютеранском безбожии в самих основах веры. В своем медвежьем углу он совсем ничего не слышал ни о янсенистах, ни о великом эльзасце Шпенере с его Collegia pietatis[2]{13}, ни обо всех стараниях искоренить схоластическую догматику и служение букве, отбросить умерщвляющие дух споры и возродить единую живую веру Христову. Только одно-единственное хорошее качество нашел в нем: он смертельно ненавидит шведов и боготворит Августа Второго и его саксонские войска.
Старик как-то поерзал в кресле.
— Теология мне надоела.
Курт энергично стукнул кулаком в грудь;
— Видит бог! Через два года она мне тоже надоела! Потом я больше увлекся естественными науками и философией. О! Какие просторы там открываются! Как жаль, что тебе приходится сидеть и греться около этих шипящих дров и ты не ведаешь, какой горячий пламень охватывает теперь умы.
Барон прокаркал, точно старый ворон:
— Кое-что краем уха слыхал.
Курт не обратил на это внимания.
— Там не отказываются от религии и не восстают против бога, но стараются объединить открытое и доказанное наукой с тем, что гласит священное писание и наше собственное сердце. Ну хотя бы тот же самый Гассенди, изумительный, непревзойденный француз! Он не отрицает Галилея и не отбрасывает Коперника. Он не может так поступить, ибо этого не допускает его ясный ум. И все же он приемлет систему Тихо де Браге, ибо ведь и в библии ясно сказано, что солнце вращается вокруг земли, а не наоборот. Или взять божественного Картезия! Как бы он мог сомневаться в том, что господь создал вселенную. Но он не сомневается и в правоте науки, которая доказывает, из каких мельчайших частиц великий мастер сложил все сущее и какой порядок определил всему на земле и в небесном пространстве.
— Так ты, верно, теперь доктор философии или хотя им бакалавр?
Курт слегка замедлил шаг, подумал, затем почесал за ухом.
— Видишь ли, дядя, это не так-то просто. В университете еще жива старая закваска. Не полет свободного духа они признают, а только пожелтевшие пергаменты догутенберговских времен. За степенями и званиями гонятся только те, кто думает этим зарабатывать себе на хлеб. Не думай, дядя, что доктор умнее студента уже потому только, что студент есть только студент, а он доктор. У меня был один хороший друг, ему уже за пятьдесят, так в университете девяти профессорам из десяти он на диспутах затыкал рты. Поверь мне, что звание не спасает от глупости.
— Я мыслю точно так же. Кто стремится только к степеням и званиям, чем же он отличается от подмастерья, который хочет стать цеховым мастером только ради заработка? Наука не профессия и не средство наживы. Наука требует жертв и любит мучеников…
— Да… Таких, как Галилей и Джордано Бруно. Ей-богу, ты меня радуешь, дядя. А я думал, что ты будешь браниться из-за того, что я за эти десять лет ни в чем не преуспел… Поверь мне, я был не из самых ленивых в Виттенберге. Но ведь вселенная и жизнь так прекрасны!
— Да, конечно, мой мальчик. Если только мы сами не обезображиваем ее, будто вытаптывая цветник.
Голос барона звучал задумчиво. В старике проснулось что-то из давних воспоминаний. Ведь этот скрюченный седовласый старец тоже был когда-то молодым… Племянник пришел в настоящий восторг.
— Я свою не растоптал! Нет! Можешь мне поверить. Искусство меня всегда увлекало прочь от мумий — этих иссохших фолиантов, прочь от чердачного оконца моей студенческой кельи. Я не мог успокоиться. Я побывал в Париже, видел корнелевского «Сида» и мольеровского «Тартюфа». Читал «Симплициссимус» Гриммельсгаузена и «Потерянный рай» Мильтона. С престарелым другом, которому за пятьдесят, поехал в Рим, чтобы увидеть скульптуры Микеланджело, божественного Рафаэля и фрески Леонардо. Но что это все по сравнению с картинами нидерландцев! Тебе стоило бы посмотреть «Похищение дочерей Левкиппа» Рубенса. Какая сила, какие ноги — ну прямо как у медведицы!
Он остановился перед каким-то женским портретом в самом темном, сплошь затканном паутиной углу и указал на него пальцем.
— После той стыдно смотреть на это костлявое привидение. Это обтянутый кожей скелет, а не женщина.
Старец в кресле покачал головой и буркнул в бороду:
— Это твоя мать в юности. Ее нарисовал какой-то забредший из Гамбурга художник.
Курт расслышал только последнее.
— Гамбург, Любек и Бремен — это купеческие города, художники, там не водятся. Разных там толстосумов они умеют рисовать и… такие вот скелеты. Вся немецкая живопись и гроша ломаного не стоит. Рубенсовская дочь Левкиппа напоминает тебе, что ты мужчина, заставляет громче биться сердце и жарче струиться кровь!
Барон снова отпил из кружки, которая уже не дымилась. По-крестьянски, тыльной стороной ладони утер усы. Затем добродушно произнес:
— Хм, кажется, она у тебя редко остывала.
Курт подошел поближе, он слегка покраснел от возбуждения, а болезненно отекшее лицо барона в мерцании прогоревших в камине углей выглядело совсем красным.
— Признаться, дядя, и пожил же я за эти десять лег… Студенческих обычаев ты, правда, не знаешь, но все же в свое время тоже был молодым.
Барон Геттлинг трижды кивнул головой.
— Даже очень молодым был. Нет, нет, я никого не осуждаю за его молодость, а тебя меньше всех. Отец веры нашей сам говорил: кого не услаждают женщины, вино и песни, тот всю жизнь пребудет глупцом. Нам ли менять то, чему учил сам суровый августинец? И где уж нам быть умнее его!
Курта что-то задело в голосе барона, что-то вроде неуважения или легкого налета цинизма по отношению к великому реформатору — как знать, может, даже по отношению к самой религии. Он сделал серьезное лицо и нахмурил брови.
— Он еще многому другому учил нас — я постараюсь как можно дольше удержать это в памяти. До конца жизни — какой бы срок ее господь мне ни определил.
Дядя снова задумался. Пытаясь отгадать его мысли, Курт ждал.
— И тем не менее ты оставил все: теологию, естественные науки, философию, изящные искусства — ну и все такое прочее. И нежданно-негаданно вернулся в лифляндские леса и болота. В эту темную глушь к темному, дикому народу, где место лишь таким старым гнилушкам, как я, — кому уж некуда бежать.
— Да, я вернулся…
Затаив дыхание, Курт ожидал этого важнейшего, единственно важного вопроса: зачем ты вернулся? Ожидал, чтобы громко сообщить о том, что все эти долгие шесть недель дороги таил в сердце, как глубоко запрятанный пылающий дубовый уголь.
Но так и не дождался. Из какой-то незамеченной боковой двери в зале появилось странное существо. Судя по движениям и некоторым другим признакам, это была женщина, — впрочем, она смахивала на стог сена с воткнутой сверху головой раскрашенной фарфоровой куклы. Однако, когда она приблизилась к отбрасываемому камином пятну света, не осталось ни малейшего сомнения в том, что это живой человек. Невиданно широкий, натянутый на обручи кринолин кремово-желтого цвета с широкими зелеными полосами. И без того узкая талия выглядела перетянутой так, что казалось: затяни шнуровку еще чуточку потуже, и верхняя часть туловища отделится, точно отрезанная от невидимых бедер. Длинные голые руки растопырены, как крылья клушки, — иначе они и не могли держаться из-за размеров монументальной юбки. Шея соразмерной с руками длины, голова, как пуговка, но волосы накручены небольшой башенкой. Подлинный цвет волос нельзя определить, так щедро они усыпаны пудрой или белой мукой. Вырез корсажа доходил почти до ложбинки между грудями, но тем не менее это совсем не вызывало желания разглядеть или хотя бы представить то, что еще прикрыто. Верхняя часть личика широковатая, щеки, как половинки разрезанного яблока, но рот большой, и подбородок под ним словно совсем запрятался. Два передних зуба выдвинулись и прижали нижнюю губу Серые глаза, юркие, как у мыши, безуспешно пытались спрятаться за насурмленными ресницами.
