Крестьцы, Зайцево, Бронницы, Новгород, Подберезье. Приладив голову на сундучке с книгами, бельем и денежной шкатулкой, юноша чувствовал себя нежданно богатым и вольным. Хозяином самому себе. Где-то за Спасской Полестью ему вдруг перестало быть жалко своей прежней жизни. И щемящее чувство бесконечности странствий в осенних просторах сиротливой земли охватило его.
Чудово. Любани, Тосно. «Интересно, как зовется последняя остановка перед Петербургом? Позабыл с того года. Какая-нибудь Мга или Пыжы?» И вдруг сама собой в голову пришла странная выдумка: «Это будет цель моей жизни».
— София, — сказал однорукий инвалид, помогавший выпрягать лошадей на станции.
«Оказывается у меня великая цель. — хмыкнул Потемкин. — А я-то ожидал чего-нибудь вроде Закопай Хвост или Хлебай Лаптем».
Глава 3
ШОТЛАНДСКИЙ ШИПОВНИК
Императрица еле шевелила руками и ногами, а по временам ее лицо подергивалось сильными конвульсиями. Нельзя было медлить. Но кто сказал, что в таком полуобморочном состоянии она не проживет еще лет 20?
Для Шувалова это было странное время. Как будто стоишь на детских качелях по середине, над бревном, и пытаешься удержать равновесие.
Все утекало из-под вялой, не желавшей сопротивляться руки Елисавет, и первым человеком в государстве вдруг стал ювелир, приносивший ей новые драгоценности и, если хорошо заплатят, важные бумаги. «Пошли вон! Никого не хочу видеть!»
Шепотом передавали, что у Ее Величества все чаще случаются обмороки. После каждого она вылеживалась тихо, как колода с ульем. Тронь пальцем, тот час вылетит рой злобных, жужжащих пчел — бесконечных придирок, капризов и нравоучений.
В промежутках между припадками и клистирами Елисавет все также выезжала на охоту, плясала до упаду, ела жирное, пила свой любимый токай и заглядывалась на господ офицеров. В часы полнокровного веселья она бросалась горькими пилюлями и выливала лейб-медикам на головы лекарства: «Вы, суки, знать не знаете, что вашей государыне надо! То-ошно мне! Мочи нет!» Обычно успокоить ее мог только терпеливый Шувалов, но и тот в последнее время обрыд императрице своим грустным сочувственным видом. «Ванька? Гнать в шею!»
Воскресное сентябрьское утро, без холодка, еще без тени осени, целиком было заполнено поклонами и приветствиями. Разряженная толпа запрудила пустырь перед церковью в Коломенском и отчаянно тянула сотни покрасневших от натуги шей — только бы увидеть государыню.
Елизавета Петровна грузно вылезла из портшеза и прошествовала к храму под несмолкаемые крики «ура!» Она стала медленно, с явным трудом взбираться по лестнице. Многие видели, как вдруг качнулась внушительная спина императрицы, нелепо завернулся зеленый атласный шлейф, и она стала тяжело оседать на пол. Все разом подались вперед и отпрянули. Гвардейцы, лейб-медики, Разумовский, Мавра Шувалова что-то делали, кричали и толкались над уродливой грудой бархата, лент и камней, из которых вывернулась кукольная белая ручка Ее Величества.
Смятение в публике было неописуемо.
На плаще императрицу отнесли в карету и, рискуя не довезти живой, погнали в столицу. Елисавет выпустили целую тарелку черной, загустевшей крови и насажали, где ни попадя пиявок. Вечером она едва могла приоткрыть губы, чтоб ей влили лекарство в рот, но глотать его государыня не желала…
* * *
На другой день после этих событий, когда кризис миновал, канцлер Михаил Илларионович Воронцов дождался фаворита в диванной Пречистинского дворца и, теребя куропаточный шелк креста, начал неловкий для обоих разговор.
— Вам необходимо посетить его, — настаивал канцлер. — Пока двор в Москве.
Иван Иванович терпеть не мог, когда на него давили. Как же случилось, что именно он всю жизнь оказывался крайним во всех щекотливых делах?
— Здоровье императрицы с каждым часом внушает все больше опасений, — настаивал Михаил Воронцов. — Вы должны.
Шувалов досадливо отмахнулся. Чего от него хочет этот лис, привыкший таскать чужими руками каштаны из огня? Чтобы он покинул уютный Пречистинский дворец, картины своих пансионеров-художников и пустился по жаркой тряской дороге за семь верст киселя хлебать? И к кому? К человеку, которого уже лет 30 все считают умершим! За которым еще при жизни закрепилась слава чернокнижника! К старику Брюсу, чьи кости давно сгнили в земле.
— Нет, нет. Что вы, ваша светлость, — заверил канцлер. — Яков Виллимович просто удалился от дел и ведет очень уединенный образ жизни. Он самый старый из наших братьев и единственный, кто помнит, как в ордене принято узнавать имя следующего государя. Поверьте, эти сведения очень важны и для братства, и для каждого из нас лично. — Канцлер выразительно похлопал фаворита по плечу. — Вы же все понимаете.
Иван Иванович поморщился. Да, он понимал… что его втравливают в очень скользкое дело. Если поправившись, императрица узнает, что ближайшие вельможи гадали, кто займет престол после ее смерти, фавориту несдобровать.
Гнев Елисавет бывал временами едва ли не таким же страшным, как у державного отца. За предательство она могла стереть Шувалова в порошок. Но было и нечто, не позволявшее Ивану Ивановичу ощущать себя сейчас предателем. Нечто несоразмеримо большее, чем сама Лиз, или он, ее возлюбленный. Последние 50 лет вокруг короны разыгрывалась такая кровавая чехарда, что вопрос о «следующем» был далеко не празден.
Кто? Да кто угодно! От внучатого племянника императрицы Павла до горбатых Брауншвейгских принцев, вековавших ссылку в Холмогорах. В этом списке имя законного наследника Петра Федоровича стояло первым. Но никто не гарантировал, что судьба начнет читать этот список с красной строки.
— Хорошо, — наконец проговорил Шувалов. — Я поеду. Где искать этого старого колдуна?
— Умоляю вас! — Канцлер всплеснул руками. — Граф Брюс не любит, когда о нем отзываются с неуважением.
— Разве он нас слышит? — Губы фаворита скривила ироническая усмешка.
— Как знать, Иван Иванович. Как знать.
* * *
День выдался жаркий, но ветреный, и 4-часовая поездка страшно утомила Шувалова. Он трясся в открытой карете-гондоле, куда то и дело залетали пылевые смерчи с дороги. Песок барабанил по лаковым расписным стенкам, царапая упоительные итальянские пейзажи: море на закате, солнечные виноградники, гондольеры под мостом Вздохов…
Вокруг простирались совсем другие картины. Березы на косогоре дрожали каждым листком, сжатые поля линялыми половиками простирались до самого горизонта, где еловый лес стоял грозной синевато-черной стеной. Грустно, по-осеннему тревожно, запах гари веет от паленой стерни.
Иван Иванович закрыл глаза и тут же показалось, что карета не стучит колесами по колдобинам проселочной дороги, а мерно, как лодка, покачивается на зеленоватых венецианских волнах. Хотя и говорили, что Венеция пахнет тиной, что море с каждым годом все больше пожирает улицы, что от гниющих под водой дубовых свай болеют люди, для Шувалова этот город оставался сказкой. Несбыточной мечтой. Он всегда хотел путешествовать. И никуда не выезжал дальше Калуги. Его жизнь растянулась в стрелу между Москвой и Петербургом, вокруг которых двор вращался как карусель. Когда-то Иван Иванович мечтал о славе. Сейчас — об одиночестве.
Солнце било сквозь мелкие копеечки березовой листвы, отбрасывая на дорогу пятнистую тень. Пляска света навевала на Шувалова дремоту. Миновали березняк, почти непроезжий, судя по плохо набитым колеям. Дальше дорога побежала веселее и скоро выровнялась в широкий едва ли не почтовый тракт.
Вкатив на мост над шумной Гжелкой, карета так и не съезжала с досок — мощенное бревнами полотно, как скатерть, стелилось к барскому дому. По обеим ее сторонам возвышались тенистые липы, и Шувалов, наконец, вместо пыли вдохнул поной грудью пьянящий запах доброго зимнего чая. Не хватало только острой ноты малинового варенья, чтоб совсем погрузить фаворита в морозные мечтания у камелька.
Навстречу гостю попались бабы, идущие с реки с полными корзинами отполосканного белья. Но кучер проигнорировал их, как несерьезных созданий, у которых не стоит спрашивать о хозяине усадьбы. За стеной теплых черных стволов мелькнули два мужика, обкашивавших траву по обочинам дороги. Они скинули войлочные шапки и низко поклонились Шувалову.
— Барин-то ваш где? — Осведомился тот, порывшись в кармане и выгребая для дворовых пятак медью.
— Известное дело, на коньках катается, — отвечали мужики. — Благодарствуй, батюшка. На пруду его найдешь.
— На коньках? — Переспросил Иван Иванович, решив, что ослышался.
— Вестимо, — отвечали косари. — Заморозил запруду и рассекает.
— Заморозил? — Гость не поверил своим ушам. — Как?
— А Бог его знает, — беспечно отозвались мужики. — Он, слышь ты, колдун у нас, барин-то. — После чего они вновь принялись за работу и уже не обращали на Ивана Ивановича никакого внимания.
