Беседа, прерванная внезапным появлением Апостолидиса, уже не могла вернуться в прежнее русло. Амурат принялся спорить с Аргиряди, доказывая преимущества константинопольского храма святой Софии перед венским собором святого Стефана. Потом неожиданно поднялся с места и откланялся, объяснив необходимость ухода тем, что увлекся разговором, а в мютесарифстве его ждут дела.
— Что же касается провианта, — сказал Аргиряди, провожая бея до двери, — я думаю, нам нужно поговорить с вами наедине. Тем более, что вы будете гостем моего дома. Мютесариф попросил меня об этом. Нужно было сделать незначительный ремонт, но работы закончены, все готово. Верхнее крыло дома в вашем распоряжении, ваше превосходительство.
— Благодарю вас, — усмехнулся бей. — Не стоит беспокойства, характер моей работы таков, что я вряд ли буду часто бывать дома…
Он кивком распрощался с гостями и вышел.
За ним стали уходить и остальные. Когда наступил черед Грозева, Аргиряди дружески пожал ему руку и сказал:
— Заходите ко мне, когда у вас выдастся свободная минутка. Мне будет очень приятно побеседовать с вами. А в воскресенье смею пригласить вас на обед в Хюсерлий. Там вы познакомитесь с многими приятными людьми. Утром я пришлю за вами экипаж.
Грозев поблагодарил и вышел, на ходу застегивая пальто. У входной двери он догнал Димитра Джумалию и откланялся. Старый мастер холодно посмотрел на него, но кивнул в ответ. Грозев не обратил на это никакого внимания, спокойно надел перчатки и заспешил вниз по улице, ведущей к Тахтакале.
На душе у Джумалии было тяжело. Все вызывало у него неприязнь — раболепие Апостолидиса, изысканная наглость бея, холодная расчетливость этого молодого браильского богатея и тупое равнодушие остальных. С досадой сунув четки в карман, он направился домой.
Высоко над головой пролетела стая ласточек, вернувшихся в родные фракийские поля. Почки на деревьях раскрылись навстречу новой жизни, которую обещала им весна.
Атанас Аргиряди обладал особым характером. Вряд ли кто-нибудь мог с уверенностью сказать, что хорошо его знает. Слишком уж часто менялось у него настроение: благородное великодушие уступало место суровой непоколебимости, бескорыстный альтруизм переходил в мрачную замкнутость. Особенно тяжко приходилось его жене. Потому, когда десять лет назад она тихо угасла, все единодушно решили, что эта ласковая, незаметная женщина умерла из-за тиранического и властного характера мужа.
Теперь хозяйство вела далекая родственница жены Аргиряди — Елени. Молчаливая и безропотная старая дева, она целыми днями сновала по дому как тихое и доброе привидение.
Единственным человеком, имевшим власть над Аргиряди, была его дочь. Только к ней этот суровый человек испытывал безграничную, мучительную любовь.
Вот и теперь, разбирая бумаги в ящике стола, он наткнулся на фотографию дочери, сделанную в прошлом году в Загребе. Подержав в руках светло-коричневый глянцевый картон, Аргиряди положил его на стол — он искал другое. Наконец, между папками обнаружился синий конверт. Он взял его и подошел к окну. Вынув из него большой лист, медленно перечитал его. Письмо гласило:
«Глубокоуважаемый господин Аргиряди!
Считаю своим долгом сообщить Вам как председателю реквизиционной комиссии и моему благодетелю следующий прелюбопытнейший факт. В феврале с.г. торговец Димитр Джумалиев любезно попросил меня отвезти в Белград по указанному адресу письмо. Испытывая неясные предчувствия, я позволил себе по дороге вскрыть конверт и ознакомиться с содержанием письма. Оно меня поразило. В нем господин Джумалиев сообщал некоему господину Бранишевичу, тоже, как видно, торговцу, что его опасения по поводу неизбежной войны с Россией возрастают и, так как у господина Джумалиева «нет намерений одевать турецких солдат», то пусть господин Бранишевич поступит согласно их первоначальной договоренности: если до 5 марта господин Джумалиев не пришлет денег за шесть тысяч аршин сукна то господин Бранишевич может продать все румынским торговцам в Брашов.
Прочитав это письмо, я, со своей стороны, смекнул, что не следует вручать его адресату, и благоразумно сохранил его, чтобы передать Вам.
Мне известны затруднения нашего правительства с поставкой сукна, посему я позволю себе посетить Ваш дом в среду, в обеденное время, чтобы вручить Вам вышеуказанное письмо и сообщить о других высказываниях господина Джумалиева, которые он позволяет себе делать. Может быть, следовало бы со всем этим обратиться в мютесарифство, но предпочитаю поговорить с Вами.
Преданный Вам:
Васил Н. Христакиев»Аргиряди свернул лист и сунул его в конверт. Писавший был курьером торговых обществ, мелким спекулянтом и вымогателем, в общем, личностью темной. Но прежде всего он был агентом мютесарифа. И если это письмо попадет турецким властям, ничто не сможет спасти Джумалию.
Он засмотрелся на горы, темневшие на горизонте. Аргиряди и Джумалия были потомками родов, обитавших некогда в тех горах. Торговля дала Джумалии деньги, имущество, благополучие, но нрав его остался прежним — суровым, откровенным, прямым. Это заставляло Аргиряди неизменно испытывать к старому мастеру глубокое уважение.
В дверь постучали. Вошел Теохарий и доложил, что прибыл человек, принесший вчера письмо. Аргиряди приказал просить. Потом подошел к столу и положил конверт сверху.
Спустя мгновенье в комнату вошел Христакиев — полный, хорошо одетый человек с круглым лицом. Весь его вид выражал покорность и раболепие.
Аргиряди молча посмотрел на него, потом, кивком указав на конверт, коротко сказал:
— Я прочитал его… Письмо у вас?
Христакиев сдержанно усмехнулся, сунул руку за пазуху, достал оттуда согнутый вчетверо конверт и подал его Аргиряди.
— Я это делаю только ради вас… потому как бесконечно вам обязан… — начал было он. — В свое время вы помогли мне рассчитаться с долгами… Знаете, в каком затруднительном положении я был тогда… Да и потом сколько раз приходилось испытывать нужду…
Аргиряди бросил на него короткий, но жесткий, как кулак, взгляд, заставивший замолчать пришельца. Потом вынул из конверта письмо и медленно, вчитываясь в каждое слово, ознакомился с его содержанием. После этого согнул лист и зажал его в кулаке. Наступило неловкое молчание. Не глядя на гостя, Аргиряди спросил:
— Сколько я вам должен за это письмо?
Христакиев засуетился.
— Видите ли, я сделал это исключительно из благодарности к вам… Только вам… Никому другому… правда, я испытываю некоторые, так сказать, затруднения, но…
— Я вас спрашиваю, — резко оборвал его Аргиряди, — сколько стоит этот конверт?
Христакиев на мгновенье задумался, как будто решая что-то в уме, потом, покорно опустив руки, сказал:
— Думаю, по крайней мере десять лир он стоит, господин Аргиряди.
Вынув из ящика стола кожаный кошелек, Аргиряди отсчитал десять лир, положил их перед гостем и сказал:
— Возьми и советую больше не попадаться мне на глаза.
Христакиев понял, что случившееся здесь только что делает его хозяином положения, поэтому, сунув деньги в карман, он направился к двери, сказав с подчеркнутой вежливостью:
— До свидания, господин Аргиряди. Думаю, мы оба исполнили свой долг…
Аргиряди еще некоторое время продолжал сидеть за столом. Когда шаги гостя затихли, он встал, взял письмо и принялся рвать его на мелкие кусочки. Собрав обрывки, подошел к камину и швырнул их в огонь.
Наверху, в комнате Софии, раздались тихие, приятные звуки музыки — дочь играла на фисгармонии. Аргиряди снова подошел к окну — окутанные легким туманом, вдалеке синели призрачные горы.
— Видел в своей жизни чурбанов, но такого, как ты, встречаю впервые, — в сердцах сказал хаджи Стойо, поудобнее устраиваясь в тележке.
Закат предвещал ветер. Из-за облаков струился красный свет, озаряя холмы вдоль дороги, ведущей в Куклен.
Сын хаджи Стойо сидел рядом с отцом, задумчиво смотрел на багряное небо и молчал. В прошлом году он закончил Роберт-колледж в Константинополе и вернулся в Болгарию уже после разгрома восстания, чувствуя себя растерянным и беспомощным. В душе его царил хаос, вызванный несоответствием идей, которые он почерпнул из книг, и реальной жизнью. И это несоответствие превратилось в тягостное чувство, заставлявшее Павла Данова безмерно страдать.
— Вот ты мне скажи, — продолжал брюзжать хаджи Стойо, — ну что они станут делать с землей, эти твои фермеры в Америке?
— Обрабатывать, — коротко ответил Павел.
— В таком разе, почему же ты против имений, ведь там тоже обрабатывают землю…
— Здесь мучают землю и людей, которые ее обрабатывают. Вот у нас с нивы в сто аров в имениях собирают двести-двести пятьдесят ок.[7] А фермер и на более скудной земле получает в три-четыре раза больше.
