— За что? — удивилась девушка. — Если за каждое слово в тюрьму — тюрем не хватит в России. — Подумав, спросила недовольно: — А тебе что, не понравился Романчи?
— Не знаю даже что сказать, — вздохнул Ратх. — Старший брат из Питера приехал, знаешь о каких вещах говорит. Не дай бог!
— Ну и о чем же говорит твой брат? — поинтересовалась Тамара.
— Говорит, революция нужна только русским. Туркменам она ни к чему. Русских много — они останутся, а туркмен всех до единого истребят казаки.
— Это что-то новое, — хмыкнула девушка. — Ну и что же советует тебе твой старший брат?
— Говорит, не связывайся с рабочими и студентами.
— Но ты и не связан с ними в том смысле, как это понимает твой брат, — возразила Тамара. — Что из того, что ты иногда даешь им покататься в ландо?
— Не сердись, — попросил Ратх. — Ты же сама сказала, что ландо надо для дела.
— Уж не думаешь ли ты, что я на твоем ландо вожу динамит? — неестественно засмеялась она.
— Никто и не говорит, что динамит.
— А что же тогда?
Ратх промолчал и девушке стало ясно, что он о чем-то знает или догадывается. Взяв его покрепче под руку, она сказала игриво:
— Ну и завели же мы с тобой разговор! Бог знает о чем. — А про себя подумала: «Хорошо, что он не знает о том, как час назад мы с Андрюшей и Вахниным перевезли с квартиры Аршака Хачиянца гектограф и мешок с прокламациями».
— Обидно, что ты мне не доверяешь, — признался Ратх. — Я люблю тебя больше всех на свете, а ты мне не доверяешь…
— Ратх, милый! — засмеялась она. — Ты такой наивный, даже смешно. Ну представь себе такое. Я вожу тайно динамит в коляске. Хозяина коляски, то есть тебя, хватает полиция, и ты выдаешь.
— Ты глупая! — возмутился Ратх. — Ты о чем говоришь! Ты разве не знаешь туркмен?
— Ну ладно, ладно! — отмахнулась она, испугавшись его горящего взгляда. — Я шучу.
— Почему не доверяешь! Мы с тобой пять лет знакомы.
— Ратх, дорогой, да все я тебе доверяю. Но если ты будешь допытываться, я никогда больше не воспользуюсь твоим ландо.
— Докажи, что доверяешь!
— Ну, как я тебе докажу? Хочешь поцелую?
— Не знаю я… — пролепетал он, смутившись, а Тамара, смеясь, чмокнула его в лоб.
— Веришь теперь?
— Верю, Томочка… Больше всех тебя люблю. Аману жену найдем, потом женюсь… на тебе. Девушка вновь прыснула.
— К сожалению, Ратх, ты мечтаешь о невозможном. Ни мои, ни твои родители никогда не согласятся на этот брак, — рассудительно заговорила она.
— Зачем их спрашивать! — решительно заявил Ратх. — Мой старший брат привез из Питера татарку, отец даже не подал виду, что обижен.
— Ратх, не надо об этом. Разве мало того, что мы друзья? Я уважаю тебя и всегда буду верна нашей дружбе. Я не сомневаюсь: если мне когда-нибудь придется в жизни трудно, ты придешь мне на помощь. Придешь ведь?
— Зачем сомневаешься? Жизнь отдам, клянусь! Клянусь, — повторил он тише, но еще решительнее. — Амана женим, потом поедем к твоему отцу в Кизыл-Арват, скажем, как любим друг друга.
— Ратх, не надо об этом. Не будь назойливым… Теперь, вероятно, и твой старший брат и сноха возьмут ландо в свои руки… — Она не договорила. Но если бы могла довериться своему приятелю, то сказала бы: «А мы рассчитывали на твою коляску! В ней так удобно ездить по городу ночью с листовками. Никто и не заподозрит, что в ландо туркменского арчина разъезжают социал-демократы».
По проспекту Куропаткина они прошли до городского сада, затем свернули на Анненковскую. Город постепенно засыпал: в окнах уже гасли огни и лишь тускло светились уличные фонари возле Управления Среднеазиатской железной дороги. В слабом освещении между голыми ветвями деревьев виднелся вокзал. Перейдя железную дорогу, молодые люди углубились в переулки слободки. И наконец остановились возле небольшого дома с высоким дувалом. Во дворе залаяла собака.
— Ну ладно, Ратх, спасибо, что проводил…
— Когда еще встретимся?
— Не знаю даже. Ты же знаешь — рождество кончилось, начинаются занятия в гимназии. Я зайду к тебе в цирк как-нибудь. Ну, до свиданья, а то хозяйка, чего доброго, еще напишет отцу о моих вечерних отлучках.
Ратх немного осмелел: нежно обнял девушку, но она отстранила его.
— Ну ладно, ладно, всему есть мера… Я пошла…
И скрылась за калиткой. Он подождал немного, вздохнул обиженно и поплелся к вокзалу. «Непонятная она», — удрученно думал всю дорогу, до самого дома, и вспоминал тот детский утренник, когда в клубе велосипедистов он и Аман исполняли акробатический номер, а девочки из гимназии танцевали кадриль. Тогда и познакомился он с Тамарой. Потом узнал, что родители ее живут в Кизыл-Арвате, а здесь она — на квартире у какой-то дальней родственницы. На каникулы Тамара всегда ездила домой. Вот и рождество провела она в Кизыл-Арвате и только что вернулась оттуда…
Ратх ревновал ее к студенту технического училища Андрюше Батракову, он тоже кизыларватский, и теперь живет где-то здесь. Но сегодня Тамара окончательно разуверила Ратха во всех его сомнениях по поводу ее встреч с Андрюшей.
* * *
Минула неделя, и теперь золотистое ландо каждое утро стало появляться на Скобелевской площади, около областной канцелярии. Несколько дней назад штабс-капитана Каюмова назначили на должность офицера особых поручений при помощнике начальника Закаспийской области. Черкезхан принял небольшой кабинет со столом, двумя креслами и шкафом, забитым в полном беспорядке серыми казенными папками. Начальником штабс-капитана оказался майор Ораз-сердар, невероятно строгий и раздражительный. Тот самый Ораз, которого в восемьдесят первом генерал Скобелев отправил учиться в Петербург. В начале девяностых он окончил кадетский корпус и в ставке генерала Куропаткина прибыл в Закаспийский край с назначением на должность управляющего мусульманским отделом в области, в коей и сейчас пребывал, с той лишь разницей, что за время службы дважды удостоился в повышении армейского звания и стал майором.
В первый же день Ораз-сердар вызвал Черкезхана:
— Ваши обязанности, господин штабс-капитан, необъятны. В поле вашего зрения должны находиться все аулы от Каспия до Амударьи, от нашего родного Копетдага до самого города Гурьева. Все мероприятия по поддержанию надлежащего порядка в крае мы осуществляем через русских приставов и туркменских старшин.
— Позвольте обратиться, господин майор. Смею ли я спрашивать с русских приставов, если понадобится? — вопрошающе заглянул в глаза своего начальника Черкезхан.
Ораз-сердар недовольно двинул черными широкими бровями:
— Ни в коем случае, штабс-капитан. Будьте осторожны. Во всех случаях обращайтесь ко мне. Я свяжусь с начальником канцелярии, а он с господином генерал-лейтенантом Уссаковским. Что касается наших, туркменских старшин, здесь тоже требуется от вас изворотливость. Как говорится, одному улыбайся, от другого сам улыбки добивайся. Один воробей, другой — орел. А вобщем, все бездельники. Я уже несколько лет стараюсь навести порядок в аулах, но никакого толку. В Серахсе какой-то армянин на арбе разъезжает, народ против царя возмущает, а Менгли-хан серахский сидит, чай пьет, ничего не видит. Дошло до того, что у самого Менгли-хана дехкане отобрали землю и воду.
— Как так?
— И в Геок-Тепе тоже беспорядки. Махтумкули-хан сам справиться не может, но и меня к себе не пускает, боится. Чуть чего, сразу крик поднимает: «Ай, ничего, сами разберемся!» О Махтумкули скажу вам так: по существующему в области порядку, именитые ханы — Махтумкули и мургабская бабенка Гульджемал — оба подчиняются, непосредственно, начальнику области. Но это не значит, что майор Ораз-сердар должен кланяться им. Оба они — совершенно безграмотные люди. И хотя Махтумкули носит погоны подполковника, он не кончал ни корпусов, ни академий. Он — дитя, повзрослевшее на коране. Сколько лет прошло, как умер мой отец Тыкма-сердар, а он и сейчас перед ним дрожит. И меня боится…
— А Гульджемал-ханум? — с интересом спросил Черкезхан.
— Ай, Черкезхан, что я могу сказать о ней. О бабах говорить не хочу. Волос длинный, а ум короток…
— Да уж это точно, — согласился Черкезхан и злая усмешка скользнула в его черных выразительных глазах. Помолчав немного, он прибавил: —Что и говорить, ум, действительно, короток.
— Я вижу, вы о своей ханум вспомнили, — сухо сказал Ораз-сердар. — Мы слышали, как оскорбила она вас в цирке.
— Как слышали?
— Да так… Вся канцелярия осведомлена о выходке вашей женушки.
Лицо Черкезхана залилось румянцем, и в горле перехватило дух от стыда. Он даже не нашелся, что ответить майору, лишь закивал и с горечью подумал: «Значит, и здесь все известно о поступке Галии!»
В тот день, приехав с работы, за ужином он долго и удрученно молчал и боялся смотреть в глаза почтенному Каюм-сердару. И без того его мучила совесть перед отцом. А теперь как же быть? Какими словами и действиями загладить свою вину? Женился — даже тоя не устроил. А привез ее — и сразу дом Каюм-сердара словно заволокло вонючей скверной. Молчание тяготило и он покаянно заговорил:
