Эльвир как-то говорил о любви, которую не может постичь человек; о мире, который не может быть обретен в земной жизни… Она видела перед собой проблески этого мира: это мир был тишиной в ее взбаламученном рассудке. И теперь она начинала понимать, что, возможно, эта тишина только предваряет путь к новой стране.
Где-то была церковь, скорее всего, в Константинополе, где стены от пола до потолка покрыты красочной мозаикой, а купол достает до самого неба. Эльвир рассказывал ей об этой церкви: она называлась Софийским собором.
Но для Эльвира небо распахнулось во всем своем великолепии даже в маленькой церкви в Стейнкьере. «Божественная любовь пронизывает все своим светом», — сказал он. Эльвир был самой жизнью, самим теплом, и никакая холодная любовь не могла завладеть им. Рядом с ним она чувствовала в себе искру любви, но когда его не стало, эта искра погасла. Именно эту любовь он хотел разделить с ней, излагая свои мысли в стейнкьерской церкви.
Ей показалось, что она очнулась ото сна. Эту любовь она по-прежнему могла разделять с ним, хотя он находился на небе, а она — на земле.
Что же касается Одина…
Она повернулась к Энунду. Он молча сидел, прислонив голову к стене. Глаза его были закрыты, пальцы рук переплетены.
— Земная любовь — это грех? — спросила она.
Ей пришлось повторить свой вопрос, прежде чем священник открыл глаза, и даже после этого он ответил ей не сразу.
— Христос сам освятил таинство брака, — сказал он. — Он сказал, что муж и жена — единая плоть.
— А если брак приносит одни лишь несчастья…
— Что заставляет тебя думать, что мы имеем право на земное счастье, Сигрид? Если ты живешь исключительно ради счастья, то эту жажду ты никогда не утолишь, и этот искус приведет тебя к гибели. И только когда ты в смиренной благодарности будешь считать счастье даром Божьим, каждая крупица счастья станет для тебя сокровищем.
Некоторое время Сигрид сидела, не говоря ни слова. Потом встала и сказала:
— Если ты пойдешь со мной в церковь, я исповедуюсь.
— Да, Один опасен и коварен. Слава Богу, что ты не попалась в его когти!
Священник стоял в полуоборот к ней, и она видела, как на висках у него пульсирует в жилах кровь.
Они были в церкви. Она рассказала ему все, что произошло, ничего не утаивая, ни своих мыслей, ни своих чувств. И она получила отпущение грехов.
Внезапно Энунд отвернулся от нее, не говоря ни слова; он направился прямо к алтарю и опустился перед ним на колени.
— Пойдем отсюда, — сказал он ей, вернувшись.
Он глубоко вздохнул, когда они очутились на свежем, прохладном воздухе.
— Один не только зол… — сказала Сигрид, возвращаясь к прерванному разговору.
— Как ты можешь говорить об этом после всего того, что рассказала мне?
Сигрид вздрогнула от неожиданного гнева священника. Но ей казалось, что она должна защитить Одина.
— Он делает людям также и добро, — сказала она. — Он наградил нас даром поэзии, хотя сам вынужден был нарушить клятву, чтобы добыть мед поэзии. И он, пронзив себя копьем, принес сам себя в жертву, чтобы добыть для людей и богов рунический дар.
— Он сделал это не только ради других, — сухо заметил Энунд. Но Сигрид ему не ответила.
— Почему же для него не может быть такого же спасения, как для нас? — спросила она.
— Сигрид!
— Ведь он же не дьявол! Просто он делал для людей все лучшее, что мог; и не его вина в том, что не все у него получалось.
— Теперь у него многое уже начинает получаться. И он ввел тебя в грех.
— Он был не единственный, кто совращал других, — сказала Сигрид; для нее была невыносима мысль о том, что Один осужден на вечное проклятие. Ведь даже если она и знала, что Один принял теперь обличье Эльвира, оба они странным образом слились для нее воедино. И она втайне благодарила Бога, зная, что Эльвир обрел мир и спасение.
Энунд в задумчивости молчал, и, когда он снова повернулся к ней, лицо его обрело прежнее выражение.
— Бог всемогущ, — сказал он, — и пути Его неисповедимы. И не наше дело решать, кто из людей или богов будет проклят.
Немного погодя он добавил:
— Возможно, нет ничего странного в том, что Один принял обличье Эльвира. Эльвир рассказывал мне, что с детства благоговел перед Одином.
Сигрид тоже вспомнила, что говорил Эльвир про Одина. Незадолго до смерти он сравнивал жертву Одина, висящего на Иггдрасиле, с жертвой Бога, выражающейся в смерти Христа.
Ей пришла в голову мысль о том, что последователь Одина, отдавшего свой собственный глаз за обретение мудрости, не может прекратить поиск истины. И когда Эльвир утверждал, что нашел истину, почему же он тогда не принял ее, означавшую, что Один теперь далек от него?
Мысли Энунда шли другим путем.
— Сегодня из Каупанга пришло известие о том, что откопали тело короля Олава, — сказал он. — Говорят, что гроб сам почти вышел из земли и что труп был таким же свежим, как в момент смерти.
Ход мыслей Сигрид был нарушен.
— Это не доказывает, что он святой, — сказала она.
— Может быть, и нет. Но с момента его смерти прошел уже год, и все это время он пролежал в земле. И если епископ объявит Олава Харальдссона святым, значит, на то воля Господня. И наши мнения в таком случае мало что значат.
— Не думаю, что я одобрила бы решение епископа.
— Наступит день, и ты будешь просить помощи у Бога и у святого Олава, — серьезно ответил священник.
Сигрид некоторое время молчала.
— Что они сделали с телом короля? — спросила она.
— Они снова закопали его, — сказал Энунд, — чтобы посмотреть, будет ли снова подниматься гроб.
Когда священник ушел, Сигрид снова вернулась в церковь. Она чувствовала, что пламя Эльвира, любовь, о которой он говорил ей, наконец-то загорелось в ней, и даже разговоры о святости Олава не могли погасить его. Опустившись на колени, она взглянула на изображение Иоанна — и ей показалось, что он улыбается.
Она вспомнила о том, что говорил священник Йон — о Якобе, который сражался с Богом и не хотел отпускать его, пока тот не благословит его. И она тоже вела такую же борьбу, пока не поняла, что Бог может благословить и освятить земную любовь, которая была ее неотъемлемой частью.
И, наконец, она опустила голову и без всякой горечи поблагодарила Бога за те годы, что она прожила вместе Эльвиром.
Но, прежде чем встать, она все же пробормотала другую молитву — торопливо, путаясь в словах. Это была молитва о том, чтобы Олава Харальдссона никогда не признали святым.
Каждый день Сигрид ждала известий с юга о деле конунга Олава. И она была не единственной; где бы ни собирались люди, они выспрашивали друг у друга новости из Каупанга.
Через два дня после праздника святого мученика Стефана[3] пришло, наконец, известие, и новость тотчас же распространилась среди местных жителей. Святость Олава была подтверждена; теперь он стал святым Олавом, и долгом каждого христианина стало почтение и верность по отношению к нему.
Народ собрался в церкви, и все, от мала до велика, возносили молитву к небу:
— Святой Олав, замолви за нас слово! Святой Олав, будь милостив к нам!
Но Сигрид не пошла в церковь. Она сидела и ткала, стараясь не думать о происшедшем. Тем не менее, слова Энунда то и дело всплывали в ее памяти: «Если епископ объявил Олава Харальдссона святым, значит, на то воля Господня».
Для нее было совершенно непонятно, как епископ мог вынести такое решение.
Ей хотелось поговорить со священником Энундом, но она колебалась. Последнее время, с тех пор, как они говорили с ним про Одина, он избегал ее.
И все же рано утром, на следующий день, она отправилась в Стейнкьер.
Когда она пришла, священник ел на кухне, и он вышел во двор, чтобы поговорить с ней. И, несмотря на то, что накрапывал дождь, он не предложил ей пойти в дом. Сигрид показалось это странным и не похожим на Энунда, но она ничего не сказала по этому поводу.
— Я думаю, тебе следует съездить в Каупанг и поговорить с епископом Гримкеллем, — сказал он, когда она поведала ему о своих трудностях. — Он лучше, чем кто-либо другой, сможет сказать тебе, какие основания у него были для того, чтобы считать короля Олава святым.
Сигрид почувствовала внезапное облегчение; Энунд был прав, епископ Гримкелль развяжет этот узел. Поблагодарив за совет, она вернулась в Эгга.
Через два дня небольшой корабль отправился через Бейтстадтский фьорд к проливу Скарн; двенадцать пар весел поднимались и опускались в такт, приглушенно шлепая по воде.
На воде танцевали тени, и она меняла цвет от черного до белого. Но как только корабль вошел в пролив, зеркальная поверхность покрылась рябью и барашками волн.
Здесь было течение, и хотя оно не отличалось особой силой, стало заметно, как корабль набирает скорость и движется вперед.
Сигрид стояла на палубе, рядом с рулевым; им был Ивар, один из сыновей Гутторма Харальдссона.
