Ознакомительная версия.
— Господь бог, вседержитель… — еле слышно начал Гермоген читать длинную непонятную молитву.
Пахомов подошел к патриаршей руке, принял благословение. Его примеру последовал и монах.
Гермоген положил сухие, пахнущие маслом руки на голову Пахомову. Едва слышно произнес:
— Скажи там… Бояре пали духом и многие изменили. Срамною стала жизнь. Разврат, ложь, убийства и корысть кругом… На кого будем взирать? Кому служить? Кто направит силы наши? Господу богу угодно всю власть возложить на меня. Московское государство искони сильно верою и послушанием. Соотечественники связаны единою церковью. Несть наибольшего греха, нежели уклонение от священнопочитания… Крепки ли верою нижегородцы? Не поддались ли вы соблазну?
Патриарх насторожился. Оперся рукой о стену. К нему подскочил дьяк-великан и поддержал его.
— Крепки ли? Отвечай, добрый человек! — глухо повторил Гермоген, тяжело дыша.
— Крепки! — бодро ответил Пахомов.
— Много ль возможет дать нижегородский воевода?
— Правды ради — все пойдем.
— А много ль оружия и зелья у вас? Надежно ль будет войско?
— Пять кузниц новых… куем лезвия не мало.
— Копием могуч не будешь. Огненная защита сильней. Взгляни на зловерных. Меж зубьев пасти чугунные на стенах. Наберитесь и вы силы! Чую! Поднимутся православные и изгонят поганых прочь.
Холодные дрожащие руки Гермогена ощупали голову Романа.
— Восстаньте и вы на злохищных! Поднявшие меч — от меча и погибнут! Вещественное вещественным же и погашается… Благословляю и вас на ратное дело. Иссякло озеро нашего христианского смирения!.. Меч и брань — защита правды. Прольем кровь неверных! Прочь польских царей! Изберем своего, россиянина, на царский престол… Имеем и честных бояр и князей, им православные христиане и вручат власть над собою! Передай в Нижнем: разрешаю всех от присяги королевичу!.. Ныне вы ему не рабы!
Голос Гермогена, по мере того, как он говорил, становился громче и громче.
Закончил он, крепко уцепившись за ворот полушубка Пахомова:
— Иди! Опасайся соглядатаев!
Патриарх рывком благословил Пахомова, охая и кряхтя, повернулся и, опираясь на посох, ушел к себе в келью.
Патриарший дьяк провел Романа через разрушенный сарай на одну из кремлевских улиц.
Патриарх у себя в келье объявил скрывавшимся у него двум рязанским посланцам, чтобы вписали в ополчение и нижегородцев.
Один из рязанских гостей перечислил Гермогену градские полки с начальниками.
Патриарх, приложив ладонь к уху, с довольной улыбкой слушал.
— Города рязанские и сиверские пойдут с Ляпуновым. Муром — с князем Масальским, Владимир и Суздаль — с Просовецким. У них волжские казаки и черкасы[14], отложившиеся от Пскова.
— А Вологда под кем? — с нетерпением перебил патриарх.
— Вологда?! С Федором Нащокиным…
— Ярославль?!
— Ярославцы никогда не расстанутся с Иваном Ивановичем! Водой их не разольешь…
— Волынский — достойный человек… Да будет благословение господне над ним.
— На той неделе к нему пристал стрелецкий голова Иван Толстой… Пятьсот всадников.
Гермоген весело улыбнулся:
— В ямах Андроньева монастыря по моему приказу зелье зарыли… У панов в погребе вчерашней ночью монахи тайно стяжали. Побывай там. Разведай.
— Добро! Благодарствуем!..
— Монахов несть числа забирайте… Благословляю! Тунеядствуют по монастырям… Наказываю: брать их в ополчение!..
— Кострома… — продолжал рязанец, — пойдет с князем Волконским.
— Надежен ли? — нахмурившись, спросил Гермоген. — Не лучше ль возвести другого знатного дворянина, который в шатости не был замечен… Волконский не мил мне. Он холопьям поблажку дает… бунту пособляет…
— Стрелецкий голова наш… будет следить за князем…
Всю ночь Гермоген и двое посланцев рязанского воеводы Прокопия Ляпунова проговорили о дворянских ополченческих делах. Всю ночь обдумывали они с патриархом, как бы покрепче ударить по врагам.
* * *
На следующий день в малые сени патриаршего дома с посохом в руке, весь черный, костлявый, вошел гробовой старец[15] Чудова монастыря Гедеон. В последние месяцы и он потерял покой. Бывало, целые дни лежит в гробу и только за нуждой поднимается, а ныне постоянно в патриарших покоях. Патриарх полюбил старца Гедеона. Ежедневно за трапезой оба они выпивали по кубку церковного вина и по одному кубку меда вишневого, съедали блюдо карасей, пирог «с телесами щучьими» и блюдо ягодников. За едой вели беседу о панах, об иезуитах, о монастырях, а больше о том, кто после смуты сядет на престол: Голицын или Романов? Гедеон уверял, что ему ночью явилось видение, вроде ангела, и начертало на стене: «Василий», а это — знамение. Престол обязательно получит Голицын. Патриарху понравилось Гедеоново видение. Ему вообще были по душе все, кто против проныры Филарета Романова и кто был на стороне Голицыных. Но никогда он не высказывал этого вслух, боясь сильной романовской партии и властолюбивой, вздорной матери Михаила Романова, инокини Марфы, жившей с сыном тут же, в Кремле, и пользовавшейся вниманием панов…
Вот и Ляпунов! Он пришелся по душе патриарху.
Ляпунов стоит за Голицына. Выгонит он проклятых панов, и тогда… Гермоген знал, что будет тогда! Желал этого. Впрочем, на людях он не прочь был называть в числе будущих царей и Романова, но втайне лелеял мысль: выгнать панов из русской земли, а там… вся церковь поднимется за Голицына. Патриарх понемногу уже подготавливал дальних епископов. Всеми чтимый гробовой старец, святой отшельник Гедеон, помогал ему, насколько хватало сил.
Кроме Гедеона, в келье находилась еще монахиня, бывшая в миру княгиней Куракиной. С юных лет Гермоген был ее другом. Прошли года. Оба состарились, дружба стала чище, яснее.
— Гневного пламени во мне никому не угасить! — говорил патриарх сердито.
Старица набожно крестилась:
— Настанет час, и возвеселятся праведницы!..
— Да будет так! — шлепнул сухой ладонью по столу Гермоген. — Король всполошился не зря.
— У, ненасытный, кровожелатель! Так бы я его и растерзала! — вспылила старица.
— Железом… огнем… силою воинской единственно можно поразить его… Донской казак и сам я… Знаю… Отец еще тому учил. Симонов монастырь с моего благословения всю казну отдал на огненный бой.
Разговор о войне и о пушках заинтересовал и гробового старца.
— Сею ночь мне преставилось видение: якобы на Пожар-площади некий юноша сотворил пушку, и огнем своим она в единую нощь сожгла всё вражеское царство со всеми людьми и с самим Жигимондом… и со всеми конями…
Гермоген и старица оглянулись на Гедеона удивленно.
— Может ли человек сим даром божиим обладать? Не есть ли подобное величие — принадлежность единого господа бога?.. В пламени огней гибли города и царства, но единственно токмо по воле господней. Так сказано и в писании. Видение твое ложно. Греховно. Покайся!
Гробовой старец усердно почесал под бородой, вздохнув:
— Прощения прошу, коли соврал!
Наивность Гедеона всегда покоряла патриарха. Ом улыбнулся:
— И ложь бывает во спасение. Бог простит.
Патриарх рассказал своим друзьям о рязанском ополчении, собирающемся против поляков, о том, что у него были дворяне, посланные из Рязани от Прокопия Петровича, а также были знатные люди из Ярославля и Вологды, а сегодня посетил его и нижегородский ходок.
Слушая патриарха, непрерывно крестился Гедеон, крестилась и инокиня Куракина.
Все трое сползли со скамьи на колена, молясь об уничтожении врагов и о восхождении на престол Василия Голицына. Затем гробовой старец шепотом рассказал Гермогену, что лишенный при Шуйском патриаршего сана Игнатий нередко по ночам уходит из своего заточения, с ведома самого начальника тайных дел пана Пекарского. Гермоген нахмурился: «Корыстолюбец! — тихо произнес он. — Такой будет люб и в разбойничьем вертепе!»
Халдей принес на спине мешок муки. Вчера по приказу Гонсевского веселил он польско-литовских людей на Ивановской площади в Кремле, за это и наградили.
— Окаянного потешаю, — сердито сказал скоморох, смывая с лица краску.
После того как он сбросил с себя шутовской балахон, на жилистой шее его и на сухой спине стали видны синие рубцы и кровоподтеки.
Нижегородцы, которых он сегодня встретил на улице и привел с собой, в страхе переглянулись.
— Вот глядите, дары за верную службу… Когда паны довольны мной, они стегают меня кнутом и сабельными ножнами. Когда не угождаю — тоже.
Он горько рассмеялся.
— Чего же ты? Нешто весело?!
Халдей ответил:
— Чудится мне, что кони — и те ржут, глядя на скоморохов. Пан Доморацкий хлестнул меня плетью, а я запел петухом и стал скакать на одной ноге… Лошади оскалили зубы. Вы, небось, тоже… А?! Ну-ка!
Ознакомительная версия.
