– Как там, в Москве-то?
– Здорово! – невольно улыбаясь в ответ на заразительную улыбку белозубого сержанта, сказал Воронов.
– На параде Победы не побывали?
– Был и на параде.
– Ух ты! – воскликнул сержант и пристально глянул на Воронова, словно только теперь решил разглядеть его как следует.
– Ну, а у вас тут как? – спросил Воронов, чтобы поддержать разговор.
– У нас? Мир, товарищ майор! Одно слово – мир!
Странно было слышать это слово в городе, который стоил жизни десяткам тысяч людей. Еще совсем недавно здесь бушевало пламя пожаров.
В зрелище аккуратно прибранных берлинских развалин было нечто такое, что отличало этот город от десятков других разрушенных городов, которые Воронов видел за годы войны. Что же именно? Воронов не сразу понял, что это была белая каменная пыль, покрывающая Берлин.
«Седой город, – подумал Воронов, – город с седыми волосами…»
Прошло всего два месяца, но многое в Берлине коренным образом изменилось. Видно было, что жизнь в городе мало-помалу налаживается.
Теперь он уже не казался вымершим, как в первые дни после Победы. По тротуарам или по мостовым шли люди, много людей. Почти все они везли тележки с домашним скарбом или поели сумки. Эти люди были уже не похожи на тех, которых Воронов видел в мае. Те пугливо пробирались меж развалин, озираясь по сторонам, словно опасаясь, что на них каждую минуту может обрушиться удар.
Встретив солдата или офицера союзных войск, они шарахались в сторону или всем своим видом изображали покорность, даже подобострастие. У женщин, казалось, не было возраста – бледные, неряшливо одетые, они вели за собой таких же бледных, давно не мытых ребятишек. Только проститутки, появившиеся на улицах Берлина одновременно с английскими и американскими солдатами и офицерами, бросались в глаза своими ярко размалеванными лицами.
Воронову бросился в глаза плакат на одной из полуразрушенных стен: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается».
Навстречу машине, в которой ехал Воронов, часто попадались офицеры союзных армий. Сидя в своих «виллисах», они на большой скорости проносились мимо. Иногда они поднимали руки к пилоткам и что-то кричали, но Воронов не мог разобрать, что именно. Видимо, приветствовали советского офицера.
– Веселые ребята, с ними не соскучишься! – сказал водитель с оттенком уважения и в то же время насмешливо.
– Часто видишь союзников? – спросил Воронов, избегая прямого обращения к сержанту.
– Когда на Эльбе стояли, друг к другу в гости ходили. Языка, конечно, не знаем. «Халло, Боб, фенькю вери мач», и все тут! Но ничего, общались. Выходит, есть на свете общий язык. Бессловесный, а всем понятный…
Сержант то и дело поглядывал на Воронова, словно ему было очень важно, как будет реагировать на его слова этот незнакомый майор.
– Правильно говоришь, сержант, – переходя на привычное фронтовое «ты», с улыбкой сказал Воронов. – Если такого языка еще и нет, он должен быть создан…
– А я что говорю! – обрадовался сержант, пропуская мимо ушей последние слова Воронова и не обращая внимания на интонацию сомнения, с которой они были произнесены. – По-ихнему ни бельмеса, а ведь договариваемся! С офицерами-то я дела не имел, а с солдатами запросто! «Фенькю вери мач», и все в порядке! Я ему: «Гитлер капут!» А он мне: «Сталин!..» И кружок пальцами показывает. «О’кэй» – порядок, значит, по-ихнему.
– Это они тебе, сержант, «сенькью вери мач» говорить должны, – с усмешкой сказал Воронов, – пусть нас благодарят за то, что в Берлин попали.
– Ладно, товарищ майор, чего нам теперь считаться! – отозвался сержант.
– Не в этом сейчас дело!
– А в чем же? – с любопытством спросил Воронов.
– Как вам разъяснить, товарищ майор… Сколько лет мы прожили до войны, а вокруг одни капстраны. Всюду это чертово окружение. Так ведь его в газетах называли?
– Именно так.
– А теперь его нет!
– Как так нет?
– Да что вы, товарищ майор, – искренне удивляясь недогадливости Воронова, воскликнул сержант, – дело-то ведь изменилось. Гитлеру – крышка! Англия – союзник, Франция – союзник, Америка – хоть и далеко, но тоже ведь… Или возьмем, к слову, Европу. Скажем, Польшу, Болгарию, Чехословакию. Неужто они теперь согласятся под буржуями жить? Да ни в жизнь, товарищ майор, это я вам точно говорю! Так кто тогда нам грозить теперь будет? Вроде некому! Выходит, работать можем спокойно. Страну восстанавливать… Может, я неправильно говорю? – неожиданно перебил себя сержант и настороженно покосился на Воронова.
Воронов молчал. То, что в такой примитивно-категорической форме говорил сейчас сержант, как это ни странно перекликалось с тем, что несколько дней назад он слышал от Лозовского. Разумеется, у того были иные слова термины, формулировки, но суть тоже сводилась к тому чтобы сохранить союз, сложившийся в годы воины, продолжить сотрудничество великих держав и в послевоенное время…
– Рассуждаешь, сержант, правильно, – задумчиво ответил Воронов. – Как говорится, правильно в основном.
– Я вам так скажу, товарищ майор, – явно ободренный поддержкой Воронова, продолжал сержант, – какие американцы вояки, да и англичане тоже, вы сами знаете. Со вторым фронтом тянули до второго пришествия. Однако – как бы в скобках добавил он, – высадку провели здорово, я в газетах читал. Только главное-то для них другое.
– А что же?
– Торговая нация! В крови это у нее. Я в Берлине нагляделся. Как свободная минута – давай к рейхстагу, на рынок Русский Иван, помогай фрицам город расчищать продпункты организовывать, патрули выставлять. Ты может вчерашний фашист – после разберемся, – а сегодня ты мирный житель, и чтобы никаких там самосудов! А эти – шасть на барахолку! И что любопытно, товарищ майор, – у них, видать, за это не наказывают. Ни на губу, ни даже наряда вне очереди. Раз теперь мир – значит торгуй. Халло, Боб, что же еще делать? Эх черт! – встрепенулся сержант. – Проехали товарищ майор. Мне вон на ту штрассе свернуть надо было. Сейчас дальше поедем, а то тут не развернешься…
– Не надо разворачиваться, – поспешно сказал Воронов – я эти места знаю. Отсюда до политуправления десять минут ходу. Спасибо тебе, сержант. Притормози.
Машина остановилась.
– Счастливо, товарищ майор. Вы, можно сказать, последний мой пассажир. – В голосе его послышалась печальная нотка, словно ему грустно было расставаться с Вороновым. – Завтра сам пассажиром стану.
– То есть как?.. Почему?
– Демобилизация! Завтра в шесть ноль-ноль на сборный пункт. По машинам – и к поезду!.. У меня под Смоленском дом. Деревня Остайкино, не слыхали? Впрочем, что я, ведь ее ни на одной карте нет. Колхоз – пятьдесят дворов.
«Друг ты мой дорогой! – хотелось сказать Воронову. – Твой Смоленск разрушен страшнее Берлина. Ничего от него не осталось. А Остайкино твое наверняка как корова языком слизнула…»
Сержант, видимо, угадал его мысли.
– Знаю, туго будет. Жена писала – с пацаном в землянке живет. Кругом запустение, трава-лебеда, земли под сорняком не видать. Ничего, – он тряхнул головой, отчего пилотка сдвинулась на затылок, – не я один возвращаюсь. Таких, как я, много. И вспашем, и засеем, и выполем, и построим! Войны нет, голова на плечах, руки-ноги на месте, что еще человеку надо! Верно я говорю, товарищ майор?
В тоне, каким сержант сказал эти слова, Воронов почувствовал просьбу, почти мольбу поддержать их, подтвердить их правильность.
– Верно, очень верно говоришь, сержант! – горячо сказал Воронов и почувствовал, что голос его дрогнул.
– И союзники-то, – продолжал сержант, – должны нам кое-чем помочь. Ведь мы-то их как выручили!
– Должны, должны помочь, – задумчиво ответил Воронов и крепко пожал руку сержанту. – Всего тебе доброго. Счастья тебе.
По странной случайности Карлсхорст не был тронут ни бомбардировками, ни артиллерийским обстрелом. После взятия Берлина именно здесь разместилось командование Первого Белорусского фронта. Сегодня все в Карлсхорсте выглядело по-старому: шлагбаум, около него – часовые-автоматчики, за шлагбаумом – небольшой двухэтажный дом, по левую сторону от него – несколько домов еще поменьше, крыши – шатром, под острым углом друг к другу.
Возле центрального двухэтажного дома, где так недавно происходила церемония капитуляции, тоже прогуливались автоматчики. В стороне стояло несколько легковых автомашин. Воронов решил, что резиденция маршала Жукова на старом месте. Тут же неподалеку, во флигеле позади центрального здания, раньше размещалось политуправление, во всяком случае его руководство.
Проверка документов прошла быстро. Оказавшись по ту сторону шлагбаума, Воронов направился к знакомому флигелю в надежде увидеть если не начальника политуправления генерала Галаджева, то его заместителя.
Прежде чем пропустить во флигель, у него снова проверили документы.
