Взошла луна.
Мы сидели у костров, прислушиваясь к тишине.
Вернулся охотник с нашей единственной лошадью. На его лице было написано счастье: он хорошо поохотился и вернулся с богатой добычей. А когда мы рассказали ему, что у нас стряслось, он стал лицом похож на всех нас. Да и задумался о том же…
Мы поехали в степь вдвоем. Я да Темучин, вдвоем на усталой лошади. Сидевший впереди Темучин сказал:
— Послушай, Кара-Чоно! Когда я сегодня утром сидел с тобой у реки и удил рыбу, я подумал: хорошо бы иметь в нашей орде в сто раз больше лошадей и мужчин, в сотни раз больше, чем нас есть сегодня, и тогда вскоре нас стало бы в тысячи раз больше в орде — и мужчин и лошадей. Ты меня понял, друг?
— Нет, Темучин, не совсем.
— А не поймешь, если я скажу, что тысячи мужчин равны десяткам тысяч стрел?
— Тогда тайчиуты перестанут воровать лошадей и унижать нас.
— Я об этом и говорю, Кара-Чоно. Тогда Таргутай станет для нас все равно что ошметок сухого овечьего дерьма. А кто будет защищать кусок овечьего дерьма? Кто будет рисковать ради него своей жизнью? Но, друг дорогой, эти мысли пришли ко мне утром, а сейчас вечер, и мы сидим вдвоем на одной лошади, единственной, которая у нас осталась, и встреть мы кого-нибудь, он упал бы с коня от хохота, он бы поднял нас на смех, он издевался бы: «Сын Есугея едет на лошади вдвоем!» Видишь, Кара-Чоно, утро обещает, а вечер насмехается.
Мы переезжали неширокую речушку. Я ответил:
— Это правда, Темучин, твои слова справедливы. Но давай вывернем их — над чем вечер насмехается, утро выполняет. Разве в этом нет смысла?
— Чоно! — радостно воскликнул Темучин, хлопнув лошадь по крупу. — Смысл твоих слов нравится мне куда больше, чем смысл моих. Скажи, ты всегда выворачиваешь слова до тех пор, пока они тебе не понравятся?
— Я не выворачиваю их, чтобы они мне понравились, Темучин, я продумываю их со всех сторон, как меня учил отец.
Ночь была прохладная, трава под копытами лошади влажной. Иногда она доставала до стремени и хлестала по нашим сапогам. Светила луна, и следы серебристо-серого жеребца и других лошадей различались отчетливо.
Мы скакали три дня и три ночи, время от времени идя рядом с лошадью пешком, чтобы дать ей передохнуть. На четвертое утро увидели невдалеке табун и несколько юрт. Молодой парень доил одну из лошадей. Мы спросили его о тайчиутах.
Он ответил:
— Сегодня перед восходом солнца они прогнали мимо нас восемь лошадей, и среди них серебристо-серого жеребца. Если хотите, я покажу вам куда.
Он не стал даже возвращаться в степь, а отбросил в сторону второе кожаное ведро для молока и, дружелюбно улыбаясь, подвел к нам двух свежих лошадей, которых мы и оседлали, а сам вспрыгнул на жеребца гнедой масти.
— Поскачешь с нами? — спросил я.
— «Попавшему в беду да помоги» — всегда говорили наши старики, — ответил он. — Моего отца зовут Наху-Байан. А меня, его единственного сына, Бохурчи!
И снова мы скакали три дня и три ночи, пока не оказались вблизи хорошо охраняемого лагеря тайчиутов.
— Я вижу нашего жеребца, — сказал Темучин. — Ты отличный проводник, Бохурчи.
Жеребец вместе с остальными лошадьми пасся в большом загоне.
— Вперед, Чоно! Они украли у нас лошадей на глазах, при свете солнца, и мы вернем их себе тоже у них на глазах, при ясном свете солнца!
— А я? — спросил Бохурчи.
— Теперь твое дело сторона, друг! — сказал Темучин.
— Я пошел с вами, чтобы помочь. К лицу ли мне бросать вас сейчас?
Ну и мы все втроем врезались в табун и погнали наших лошадей в степь. Ошеломленные тайчиуты несколько мгновений стояли у своих юрт, словно обратившись в камень. Наверное, если и ждали, что мы появимся, то, конечно, ночью, но никак не средь бела дня.
А мы возникли перед ними ясным солнечным утром, будто званые гости.
Они бросились в погоню за нами.
Но расстояние между нами было очень большим, вдобавок мы постоянно меняли на полном скаку лошадей. Как вдруг от кучи преследователей отделился одинокий всадник-тайчиут на сером в яблоках скакуне, который, казалось, летел над степью. Всякий раз, когда я оглядывался, они увеличивались в размерах. Встречный ветер срывал с морды серого в яблоках клочья пены.
— Я остановлю его! — вызвался Бохурчи.
— Это я его остановлю! — вскричал Темучин. — Ведь они наших, а не твоих лошадей угнали!
И Темучин начал понемногу отставать.
Тайчиут держал в одной руке жердь с кожаным кольцом.
Темучин спустил тетиву лука. Стрела попала точно в цель, и серый в яблоках остался без всадника. Темучин так хлестанул нагайкой свою лошадь, что она дико заржала от боли и понеслась обратно во весь опор.
День заканчивался, и наступили сумерки, которые укрыли нас и сделали наши следы почти невидимыми.
Я сказал Темучину:
— Слух об этой нашей выходке ветер разнесет по всей степи, Темучин, о ней будут говорить во всех юртах, и люди повсюду будут воспевать твою храбрость, друг. И вспоминать о твоем отце, Есугее.
— Хорошо, Чоно, но разве вернули бы мы лошадей без Бохурчи?
— Нет, это он указал нам путь и дал лошадей!
— Значит, мы с ним поделимся, Кара-Чоно. Сколько лошадей ты хочешь, Бохурчи?
— Я присоединился к вам, потому что вы были в нужде. Неужели я потребую особого вознаграждения? Моего отца зовут Наху-Байан, то есть Богатый. Я единственный сын Наху-Байана. Того добра, которое мне выделил отец, мне за глаза хватает. Мне ничего не нужно. Разве я был бы вправе считать, что сослужил вам службу, если бы потребовал за это награду? — так ответил нам Бохурчи, прежде чем мы переступили порог юрты его отца.
Старик плакал. Это мы заметили по его покрасневшим глазам. Он укорял Бохурчи за то, что тот ускакал, не предупредив его.
— Мою жену убили тайчиуты, — объяснил старик. — И теперь я опасался, что потеряю сына.
— Два друга, которых постигла беда, пришли ко мне, — сказал Бохурчи. — И я присоединился к ним.
— Я порицаю тебя не за это, Бохурчи, а за то, что ты ничего не сказал мне. Что мне было думать все это время? Зато теперь сердце мое ликует: ты помог добрым людям.
— А что ты скажешь, Наху-Байан, если он теперь пойдет со мной? — спросил Темучин.
— Разве Темучин, сын Есугея, берет людей? Принимает их?
— Да.
Темучин бросил на меня многозначительный взгляд. Может быть, он вспомнил о ночном разговоре, когда он сказал мне: «Хорошо бы иметь в нашей орде в сто раз больше лошадей и мужчин, в сотни раз больше, чем нас есть сегодня, и тогда вскоре нас стало бы в тысячи раз больше в орде — и мужчин и лошадей».
— Тогда иди с ними, Бохурчи, — сказал Наху-Байан. — Держитесь друг друга и не бросайте друг друга в беде никогда!
Бохурчи забил овцу, уложил куски мяса в кожаный мешок и водрузил его на своего гнедого. Выпив в юрте Наху-Байана по нескольку кружек кумыса, мы неспешно направились в сторону Бурхан-Калдуна. При свете нового дня мы видели, как много ярких цветов поднялось за последнее время в степи, сейчас мы ехали уже не с прищуренными от злости глазами, и наши стрелы предназначались не преследователям, а рябчикам и степным лисам. А какие выдались ночи, какие звездные ночи! В ручьях и речушках мягко подрагивала полная луна, испуганно вскрикивали во сне птицы, шуршали в траве шустрые степные грызуны. Мы то сдержанно молчали, то оживленно переговаривались и так час за часом скакали сквозь тишину, а навстречу нам неслись красные и желтые цветы.
На горизонте уже показались белые войлочные юрты, когда Темучин сказал мне:
— Вдвоем мы выехали с тобой в степь, вдвоем на одной лошади, Кара-Чоно, а как возвращаемся?
— Втроем и на многих лошадях, Темучин!
— Выходит, смысл твоих слов был все-таки глубже моих, и я отныне не стану больше говорить, что ты выворачиваешь слова до тех пор, пока они не начинают тебе нравиться, а скажу, что ты так их продумываешь, что от них происходит польза. — И, обращаясь к Бохурчи, добавил: — Вот она, наша орда. Пока она маленькая, и ты единственный, кто пришел к нам со стороны, но ты, подобно моему другу Кара-Чоно, будешь в числе моих приближенных. А наша орда разрастется и займет когда-нибудь всю долину вдоль Бурхан-Калдуна. Увидишь, мы будем владеть самыми породистыми скакунами, мы поведем в бой храбрейших воинов.
И мы расстались.
Темучин пошел к Матери Тучи.
Бохурчи поставил себе юрту, подаренную ему отцом, а я пошел в свою, чтобы обняться с отцом.
— Вернули вы лошадей?
— Да, отец. Благодаря смелости и хитрости Темучина.
— Благодаря хитрости… — повторил он. — Смелостью своей он скоро сравняется с Есугеем, и о нем заговорят повсюду под Вечным Синим Небом. Его слава будет притягивать людей в орду, а хитростью он вернет вождей, отпавших от него после смерти Есугея. Но будет ли он равен отцу мудростью своей? Или сочтет первую пришедшую на ум мысль за лучшую, не взвесив вторую и третью?
