— Учиться никогда не поздно. Лучше всегда знать больше. Начни-ка с истории.
Совет остался бесплодным. Лехто так и не взялся за книги, но зато стало известно, что сам капитан много читает.
Впрочем, Лехто выдержал испытание фавором; его отношение к капитану продолжало оставаться сурово деловым, однако службу он нес педантично и тщательно.
— Мне это без разницы. — Он проговорил это сухо, бросая вещмешок на постель, словно капитана здесь вовсе и не было. Тот ответил так же буднично сухо:
— Вот так-то. Об этом и речь. — Затем лицо его приняло официальное выражение, и он крикнул: — Ну-ка поживее! — и быстро вышел из барака.
Призыв был излишним: все уже уходили. Никто не знал куда, но и это поднимало настроение. К тому же переезд на машинах снимал тяжесть пешего перехода, всегда угнетавшего людей. Какое чудо может за этим последовать в финской армии? Переезд на машинах! Нет, к такому здесь уж вовсе не привыкли.
Тюфяки и одеяла были отнесены на склад, где воцарился невиданный доселе беспорядок. И это полностью выбило унтер-офицера интендантской службы из колеи. Младший сержант Мякиля не зря был родом из Лайхиа. Скупость была страстью Мякили, да в такой степени, что вполне можно было бы считать ее болезнью, если бы солдаты могли понять такие психологические тонкости. Снаряжение на складе было в порядке, пунктуальнейшим образом разложено по полкам. Там он хранил все самое лучшее, роте же выделял снаряжение рваное и что похуже. На складе Мякиля проводил все свое свободное время, снова и снова сверяя наличие с инвентарным списком. Между ним и ротой существовала постоянная вражда. Шумные требования солдат, приходящих сменить снаряжение, наталкивались на сдержанный, но от этого еще более упрямый отказ Мякили, который обычно шел на уступки только после распоряжений капитана. Самыми горькими мгновениями на протяжении всей его солдатской службы были те, когда ему приходилось молча, затаив дыхание, с пылающим лицом смотреть, как облеченные властью офицеры выискивают для себя самое лучшее снаряжение. Со склада после этого долгое время доносилось тихое ворчание, а солдат ожидал еще более суровый, чем обычно, прием.
В противоположность обычным унтер-офицерам интендантской службы он одевался в самые жалкие обноски, какие только можно было сыскать на складе. И эти словно снятые с огородного пугала тряпки Мякиля живо демонстрировал в качестве обоснования для своего отказа:
— Может, я тоже хотел бы разгуливать в господских шмотках. Но приходится надевать то, что остается, раз уж у меня все из рук тащат. Каждому хочется носить галифе и лакированные сапоги, но что же оденем тогда, когда действительно будет нужно?
На деле же ситуация, при которой Мякиля добровольно уступил бы что-нибудь из снаряжения, вряд ли вообще была возможна. Сын зажиточного крестьянина из Лайхиа, он часто получал из дому посылки, которые тайком съедал у себя на складе, чтобы не делиться с другими. Но однажды почта пришла так поздно, что Мякиля уже разделся, чтобы лечь спать. Посыльный принес пакет в унтер-офицерский барак, и Мякиля оказался в трудном положении. Одеться и унести посылку он постеснялся, хотя понимал, что доставка ее в барак повлечет за собой необходимость поделиться с остальными. Мякиля отклонил все требования, пробормотав что-то насчет грядущего утреннего дележа, и спрятал посылку в изголовье.
Ночью с его койки послышалось осторожное шуршание бумагой, и тотчас же в бараке вспыхнул свет и на все помещение загремел голос Хиетанена:
— Вставай, ребя!… Мякиля делит посылку!
Как оказалось, для верности в бараке было установлено дежурство, поскольку все подозревали, что именно ночью-то Мякиля и постарается как-нибудь выпутаться из создавшейся критической ситуации, и теперь добрых два десятка парней набросились на несчастного владельца посылки. Мякиля сидел на койке, моргая глазами и прижимая к боку прикрытую краем одеяла собственность. Насилия никто не применял, но все возможные моральные средства воздействия были пущены в ход. И напрасно, поскольку Мякиля убедительно объяснил:
— Да здесь одежда. Съестного ничего нет, только пара сухарей. Их не стоит делить. Я просил прислать белье, съестного ничего нет.
Он не расщедрился и на крошку сухаря и всю неделю словно не слышал насмешек и издевок в свой адрес.
С другой стороны, заслуги Мякили были общепризнанны. В пулеметной роте никогда не возникало весьма обычной для армии теплой нестроевой компании, в желудках которой исчезала бы значительная часть и без того небольших солдатских пайков, потому что Мякиля на службе был непоколебимо честен. Один из унтер-офицеров, сославшись на то, что живем, мол, в одном бараке, пытался выпросить у Мякили провианта со склада, однако ошибся в расчетах. Мякиля заморгал, глядя в потолок, на щеках у него вспыхнули пятна, а в горле что-то, как обычно, захрипело, после чего он так выразил свое негодование:
— Тебе следовало бы знать, что пайки раздают в столовой. Я получаю провиант из батальона согласно рапорту о наличном составе и раздаю его в столовой на вес. В армии лишняя еда может быть только у жуликов.
Неожиданная отправка была для Мякили серьезным испытанием. Ему было тяжело смотреть, как присланные в помощь солдаты небрежно вязали из тюфяков и одеял узлы, но он не мог оторваться от учета и вмешаться в это дело. Особенно больно задело его, когда в суматохе кто-то из солдат небрежно швырнул снаряжение на пол:
— Вот вещички Рахикайнена. Давай, что ли, расписку.
Мякиля покраснел. Закашлялся и покраснел. И уж что-нибудь да значило то, что этот человек, который никогда никого не ругал и в столовой тайком от других складывал руки под столом для молитвы, теперь проворчал:
— Черт побери, ну и чудеса же на свете! Швыряют снаряжение, словно собаки гадят. Никаких расписок, пока не сосчитаю.
Явился и тот солдат из третьего взвода, которому капитан приказал поменять сапоги. Получив вместо сапог отказ, он вынужден был обратиться за помощью к Хиетанену. Хиетанен уже сел играть в карты и, раздраженный тем, что его оторвали, закричал прямо от дверей:
— Сапоги Салонену, и немедленно! Это приказ капы.
— Некогда мне сапоги раздавать! А капа приказывает, словно он в Америке, где барахла больше, чем нужно. Стоит только к нему обратиться, как он приказывает выдать все, чего кто ни поклянчит.
Хиетанен разозлился:
— Э-э нет, черт побери! Никогда я не перестану удивляться, что это за человек, который сидит на всем этом хламе. Как, черт побери, можно так любить всякие обноски да тряпки? Если еще кто любит хорошеньких девчат, это я могу понять, но тряпки, черт возьми? Нет, я просто удивлен! До невозможности удивлен, как будто меня поленом по голове стукнули.
Но и терпению Мякили пришел конец. Он некоторое время заикался и наконец проговорил:
— Берите все! Уносите все, кто что хочет. Разоряйте все! Веди сюда весь взвод, и пусть наряжаются. Нет, правда, шпор, чтобы шикарно звенели, но что есть — все раздадим!
— А мне не нужно, чтобы звенели, но Салонену я сапоги возьму. Вот так. Клади старые на место, и пошли!
Поменяв сапоги, они ушли, но, обрадованный победой, тем, как все получилось, Хиетанен не удержался, чтобы не крикнуть от двери:
— Не теряй надежды! Уж тряпок-то и обносков на твой век хватит!
Мякиля переложил пару рукавиц на другое место, схватил узел с тюфяками, выпустил его снова из рук и произнес прерывающимся голосом:
— Берите кому что нужно. Теперь уж все равно. Звоните на батальонный склад, чтобы прислали галифе с лампасами! Пулеметная рота отправляется франтить по-господски. Вот только где взять лакированные сапоги?
Один из присутствовавших в этот момент на складе солдат принял щедрое предложение Мякили за чистую монету и тотчас выхватил из кипы новую гимнастерку, намереваясь поменять на нее старую. Мякиля минуту смотрел на него, стараясь найти самое жестокое, по его мнению, наказание, и наконец придумал. Срывающимся голосом он скомандовал:
— Ложись!
Мякиля не любил чувствовать себя начальником, он даже конфузился, если ему случалось хоть как-то командовать другими. Поэтому его поведение казалось сейчас настолько необычным, что солдат в изумлении повиновался. Но тотчас же вскочил и спрятался за спинами других, бормоча, чтобы сохранить достоинство:
— Ну, сатана, совсем рехнулся!
Но сдача снаряжения пошла после этого глаже. Мякиля почувствовал все же что-то вроде угрызений совести, и в поведении его стало чувствоваться некоторое смущение. Несколько раз он даже по собственной инициативе поменял снаряжение, увидев, что у солдата что-то вышло из строя. Ни слова не говоря, он протягивал новую вещь, тихонько покашливая, с красными пятнами на щеках.
Наконец все оставшееся снаряжение было увязано в узлы, а узлы свалены в телегу. С инвентарной книгой под мышкой Мякиля брел за возом к расположению батальона. Возчик, отъезжая, предложил Мякиле довезти до места, но в ответ получил отказ, содержащий намек, которого он, правда, так и не заметил:
