— Много разных свистунов на свете.
Каарна сухо и неприязненно рассмеялся и проговорил:
— Мировая история создается разного рода деятельностью. Кое-кто, возможно, смотрит сейчас в Берлине на карту России и строит планы. Этот же расчесывает волосы, но и он вместе со всеми участвует в общем деле. — Капитан поставил свою чашку и, стараясь поднять настроение фельдфебеля, бодро добавил: — Вместе со всеми! И вместе со всеми и готов к походу, черт побери. Вот так-то. Хм… хм… Та-рай-ра-рай. Вестовой! Лезвий из полевой лавки! Несколько пачек! Возьмите на сдачу баранок, потом допьете кофе. Да… Стоит мне отойти от этого чертова телефона, как он тотчас же зазвонит… Хм… Хм…
Окрестные «лотты»[5] вечерами открывали полевую лавку в пустом бараке. Когда туда явился вестовой, это военное гнездышко было битком набито. Там продавался кофе, смешанный с суррогатом, твердые как камень баранки, табак, лезвия для бритв, конверты и бумага для писем. В углу каждого листа был изображен бравого вида солдат. Он стоял с каской на голове, в брюках со стрелкой, а сзади развевался финский флаг с синим крестом: ни дать ни взять воплощенная мечта. Правда, ничего общего с действительностью. Действительность же толкалась в очереди перед буфетной стойкой и шумела:
— Не лезь, черт побери, без очереди! Пошел в хвост.
На них не было брюк со стрелками. На ком были английские «сочувствия», на ком обычные штатские брюки, на ком серая армейская сермяга. Единственно общими для всех предметами обмундирования были фуражки, летние гимнастерки и пояса.
За прилавком была всего одна «лотта». В очереди изощрялись в остроумии, кто во что горазд, ведь надо было как-то привлечь ее внимание. Конечно, солдаты понимали, что больших надежд у них нет, потому что за столом сидел лейтенант Ламмио. Но Рахикайнен был из тех, кто из принципа не признает ни одну попытку безнадежной. Он балагурил перед стойкой и завлекал «лотту»:
— Чем же, девушка, ты сегодня порадуешь Рахикайнена? Ведь расстанемся и будем тосковать. Ну конечно, чашечкой кофе да сушкой.
— Сегодня вечером мы продадим все баранки, все, сколько осталось. Все распродается.
— Вот оно как! Война, значит. В воздухе чувствуется. Раньше-то я не больше одной баранки на чашку кофе получал. И теперь не повезло. Навряд ли мне еще когда-нибудь доведется посмотреть в прекрасные глаза вот этой девушки.
«Лотта» покраснела от удовольствия и взглянула на сидящего за столом Ламмио: именно для него она сияла улыбкой, светилась тем огнем, который зажег в ней Рахикайнен. Ламмио раздражали комплименты Рахикайнена. Отчасти потому, что в принципе не желал терпеть рядом другого петуха, но в основном оттого, что сам уже собрался воспользоваться этой «лоттой». Кто знает, когда в следующий раз увидишь женщину, а в город уже не успеть. И если грузовиков не будет еще достаточно долго, он мог бы проводить «лотту» домой и попытать счастья.
Была, конечно, явная разница между солдатом из Карелии и лейтенантом из Хельсинки, так что он не слишком-то тревожился по этому поводу, хотя и знал, что Рахикайнен — удачливый дамский угодник. Довольно красивый парень, кудрявые волосы, приятный мелодичный голос и без устали мелющий язык. Этим-то Рахикайнен и славился, но на этот раз он разглагольствовал впустую.
— Заканчивайте ваши покупки, чтобы и другие могли что-то купить. — Ламмио решил вдруг проявить сознательность, не замечая, правда, что сам он мешает делать покупки вот уже около двадцати минут. Но и Рахикайнен не был желторотым птенцом. Он не собирался играть в бирюльки, и к тому же командирские права Ламмио не простирались на поведение солдат в полевой лавке.
— Господин лейтенант, это уж как получится. Коли впереди длинная дорога, провизия с собой нужна. Сколько табаку можно взять?
— Сколько желаете?
— Пусть будет пачка. Да еще с десяток баранок.
Рахикайнен расплачивался не спеша, стараясь придумать еще что-нибудь, чтобы задержаться, но новый покупатель оттеснил его. Собрав покупки, он отошел и сел за стол у двери, за которым собрались солдаты третьего взвода. Поскольку «лотта» была предметом всеобщего внимания, попытка Рахикайнена не осталась незамеченной.
— Не быть этой барышне матерью твоих детей, — проговорил Хиетанен. — Ей надо, чтобы на воротнике розетки были.
— Да она мне и не нужна вовсе.
— А вот и врешь. Ты такой мужик, что, если мы отсюда выберемся живыми, я заберу тебя с собой в наши края на роль племенного быка.
В этот момент появился вестовой с сообщением, что автоколонна прибывает в двадцать два часа. Для Ламмио это означало возможность исполнения надежд, а для других — новое ожидание. Лавочка закрылась, и Ламмио ушел с «лоттой», ведя ее велосипед. Солдаты возвращались в бараки, и предотъездный энтузиазм стал сменяться раздражением.
— Чего это господа копаются? Какие олухи там этим делом занимаются? Вот и болтайся теперь в пустых бараках!
Деревянные нары стояли голые. Постель и все относящееся к ней создавали раньше какой-то уют, но теперь, когда все было пусто, потемневшие доски выглядели удивительно мрачными. В одном месте на досках уже появилась надпись: «Здесь был лежак солдата Пентти Ниеми, который спал на нем во время своей тяжкой службы во славу Финляндии и оставил его, отправляясь к неизвестной цели 16.6.1941. Новичок, молокосос, рекрут! Когда приблизишься к этому лежаку, сними с ног портянки, ибо лежак этот был святыней старого солдата».
Перед отправкой их всех благословили. Поскольку время еще было, батальонный пастор ходил из роты в роту с вечерней молитвой. Дежурный выстроил солдат, и на этот раз в церемонии приняли участие также офицеры и взвод управления.
Капитан, стоя чуть впереди, ожидал рапорта, а фельдфебель отошел с серьезным лицом в хвост роты. Дежурный не знал, к кому обратиться с рапортом, что рота построена. В присутствии офицеров рапортовать фельдфебелю он не мог. Старшим среди командиров взводов был Коскела, но он сразу же встал впереди своего взвода, явно не желая вмешиваться. К счастью, на плац поспешно явился Ламмио: его надежды были самым прискорбным образом обмануты. Именно деревенское происхождение «лотты», на которое он особенно рассчитывал, оказалось тем препятствием, о которое разбились все его расчеты.
Ламмио принял рапорт от дежурного и в свою очередь отрапортовал капитану. Каарна заметил его опоздание и избегал смотреть ему в глаза. Он и другим офицерам не позволял никаких вольностей, а тут еще и сам Ламмио, всегда раздражавший его необычайно. Поэтому он лишь сказал, понизив голос, чтобы не слышали солдаты:
— Рота поднята по тревоге, и, следовательно, увольнения запрещены. Насколько мне известно, вы, лейтенант, также имеете отношение к роте.
— Так точно, господин капитан.
— Ну ладно. Займите свое место.
Нахлобучка нисколько не проняла Ламмио. Он спокойно отошел к своему взводу, лишь слегка раздув ноздри, это придало его лицу еще более дерзкое выражение. Это был его обычный способ встречать критику в свой адрес.
Капитан короткими шажками прохаживался перед ротой взад и вперед. Он что-то бормотал себе под нос и поминутно поглядывал на часы. Вдруг он остановился, повернулся к роте и пробормотал:
— Ага. И потом надо… Ну ладно, ничего.
Затем продолжил свое хождение перед строем и, как бы поясняя что-то себе самому, добавил:
— Не надо. Сойдет и так. Хм-та-та… хм-та-та…
Через пожарище к роте подъехал на велосипеде священник.
— Вот летит Ворон, — прошептал Рахикайнен, и его соседи попытались скрыть ухмылки. Солдаты звали священника Вороном потому, что он был тщедушен, черен волосом и узкогруд — идеальная находка для туберкулезных бацилл.
Над плацем прозвучала команда капитана. Солдаты обнажили головы. Теперь их непокрытые вихры торчали во всех направлениях, как бы отражая ту мешанину идей, мыслей и убеждений, которые скрывались под ними в солдатских головах. Священник дребезжащим голосом затянул псалом, и бойцы поддержали его неуверенными голосами, которые все же постепенно слились в едином пении.
— …На-ша… кре-пость…
Неподвижные лица, мрачно выпученные глаза, наморщенные лбы. Не испытывая никаких благоговейных чувств, эти люди оказывали честь своему богу, приняв мрачный, даже злой вид. И Хиетанен тоже подпевал вместе со всеми, нахмурив брови, хотя с искусством пения дело у него обстояло плоховато. Лехто стоял безмолвный, плотно сомкнув тонкие губы. Он словно окаменел и был бы рад вообще не слышать этот псалом. Только Мякиля, стоявший рядом с фельдфебелем, пел красивым и чистым голосом. В пении церковных псалмов этот тихий человек не имел себе равных. Его душа раскрывалась, и ее сила изливалась в прозрачный вечерний сумрак.
