объясняться, как вдруг девушка перебила его:
– Экспедитор третьего отдела Царской канцелярии Его Императорского Величества барон Мейер.
– Отставной экспедитор третьего отдела Царской канцелярии Его Императорского Величества барон Мейер, – сухо поправил ее Мейер. А глаза стали суровы. Было в его взгляде еще что-то, какая то грусть и почти физическая боль, причину которой она не знала, и потому Лиза пожалела, что выдала свою осведомленность, поставив мужчину в неловкое положение, тем более что как оказалось, она была не так уж и осведомлена.
Из-за отсутствия опыта общения с противоположным полом, а также неумения флиртовать и кокетничать, Лиза чувствовала себя почти деревянной, слова и мысли, рождавшиеся в привычной обстановке с непринужденной легкостью, застревали где-то на полпути, превращаясь во что-то тяжеловесное, неповоротливое, каменное и неживое. Она вспомнила, как еще неделю назад, на их глазах, извозчик застрял в весенней колее, и как бы он телегу не толкал, то спереди, то сзади, она лишь больше погружалась в грязь. И теперь, Лизе казалось, будто чтобы не приходило ей в голову, ежели это самое будет сказано, то сказано оно будет не верно и не к месту, и не найдя ничего лучше, дабы окончательное не отвратить осерчавшего на нее мужчину, Лиза поспешно и коротко извинилась:
– Простите, я не знала о вашей отставке.
– Вас и нельзя в том винить, я и сам до недавнего времени о ней не знал, – уже миролюбиво, полушутя ответил тот. – Но вы по-прежнему не представились, и я, хотя и начальствовал третьим отделом, но боюсь не так осведомлен обо всем происходящем вокруг, – саркастически заметил Михаил Иоганович, – нашему Государю, надобно в Царскую канцелярию брать женщин, их осведомленность и вездесущесть, воистину не знает границ, – горько заметил он, – только вот эти качества надобно направить не в праздное любопытство, а в дело государственной важности, тогда бы наше Отечество стало по истине могущественным.
Лиза вновь посмотрела ему прямо в глаза, до того момента, казалось с тем же небывалым интересом разглядывающая переплет изрядно потертой книги, что по-прежнему держала в руках. Его реакция на ошибку, невольно допущенную ей, показалась Лизе чрезмерной. Что ж, может он из тех, кто от своей природы недолюбливает женщин, или же именно она пришлась ему не по нраву, сказать было тяжело, но то, что собеседник невзлюбил ее почти с первых минут, сомнений не было. И хотя она действительно знала, что некий барон Мейер, экспедитор третьего отдела Царской канцелярии купил именье по соседству, этим ее знания о незнакомце ограничивались. Она пока не смогла сложить о нем какое бы то ни было мнение, что являлось редкостью, так как обычно для того чтобы понять человека, ей хватало не больше двух минут. Но сейчас, она терялась в догадках, однако ясно было одно, из Петербурга в N-ск, раньше сезона приезжают лишь ввиду крайних обстоятельств.
– Хотела бы я быть так вездесущей и осведомленной, как вы утверждаете, хотя, ежели служители Царской канцелярии так утверждают, значит, так оно и есть, ибо служение Государю, так же как и служение Господу, сомнений не подразумевает, – заметила она, и протянув по-мужски руку для рукопожатия, продолжила: – Елизавета Николаевна Арсентьева.
Михаил Иоганович минуту поколебался, так и не взяв в толк, серьезно ли она говорит, или шутит, и не найдя ничего лучше, чем сделать шаг на встречу и крепко пожать ее хрупкую кисть, как если бы она была мужчиной, произнес:
– Рад знакомству, – но вот холодные глаза говорили об обратном.
Он только сейчас смог рассмотреть ее лицо, до той поры находясь во власти обмена колкостями, а также плена ее нежно-голубых, таких ясных, но таких взрослых глаз. Она была моложе, чем ему показалось вначале, лицо нежное, юное, с почти детской округлостью. Арсентьева не была красавицей, но и не была дурнушкой, приятные черты лица, глаза, сияющие, глубокие, но такие тревожные, будто у испуганной косули, застигнутой врасплох притаившимся в кустах охотником. И все таки, она хороша собой, – подумал Мейер, – прежде всего молодостью и того рода приятностью, что вовек важнее красоты, ибо в лице отражается от чистоты душевной, – заключил про себя Мейер, – верно, он просто находился в дурном настроении, тем более она до сей пор, лишь этому способствовала, по крайней мере, ее реплики, бередили раны, не хуже самой острой занозы.
– И я рада знакомству, – прервала его размышления Лиза.
Затем на минуту воцарилось молчание, отчего птичий щебет, стал почти нестерпим, и в этой густой, почти осязаемой тишине, когда каждый собеседник погружен в свои мысли, казалось даже птицы стали петь иначе.
Разговор не вязался, но и прощаться ни он, ни она, отчего то не желали, чувствуя себя будто застрявшие на полпути странники, когда сил вперед идти нет, а возвращаться назад уже слишком поздно.
– Мне всегда нравились вязы на участке Долгополова, почти лес, им не меньше ста лет, а может и больше, гулял ли кто здесь до нас, что чувствовал, что думал, всегда хотелось пройтись, но честно признаюсь, так и не смела, ступить на чужую землю, – невпопад, снова нарушила молчание Лиза, – она думала, что сейчас он галантно скажет, что отныне она вольна будет гулять по его саду когда ей вздумается, она ответил бы ему любезностью, разговор с легкостью бы завязался, и пошел своим чередом, открывая завесу тайны, кто он, откуда и зачем сюда приехал.
Но он смолчал, лишь обернулся назад, окинув свой участок грустным взором, и коротко заметил:
– Это так.
Отчаянию Лизы не было предела, ей казалось, что в его глазах она выглядит глупой, пустой или странной, и это совсем не то впечатление, которое ей хотелось произвести на него. Она и сама не знала, отчего она так отчаянно цепляется за это знакомство, боясь самой себе признаться в постыдной и горькой правде, что как бы она не убеждала себя, что жизнь с маменькой и папенькой в этом прекрасном именье, с книгами и кошками чудесна и восхитительна, но в глубине души знала, что нет более одинокого человека, чем тот, что сидит каждый день здесь на скамье, в тени диких яблонь, наблюдая каждый год, как зацветает сад и отцветает ее молодость.
И хотя она воспитывала в себе годами рассудительность и почти монашеское презрение к мирским страстям, но ничто человеческое было ей не чуждо, и, как и сотни молодых барышень, в весну их молодости, вдыхая полной грудью, воздух свободы, страшилась, но отчаянно желала любви.
Ведь, ежели, человек, в определенный час своей жизни, будет наполнен, словно сосуд доверху любовью, то появление объекта восхищения и обожание не заставит себя ждать. Так что теперь, почти оскорбленная его пренебрежением и недружелюбием, Лиза сделала
