делах, ни на миг бы не усомнились: всё сказанное про него — правда.
Лет десять тому назад князь Миндовг дал в удел сыну захваченную им Чёрную Русь [54] — городки Новогрудок и Слоним. В городках этих Войшелг принялся свирепствовать, как дикий зверь. Самый вид крови веселил его и забавлял, он наслаждался убийствами и муками жертв. Но вдруг нежданно сделался кровавый язычник добрым христианином, покаялся в грехах, постригся в монахи и пришёл во Владимир, к отшельнику Григорию Мудрому. В молитвах и странствиях по святым местам проводил время Войшелг до тех пор, пока год назад не сведал он об убийстве в Литве своего отца Миндовга. Тогда, отринув на время монашескую жизнь, поклялся он отомстить убийцам. С мечом в деснице явился Войшелг на родину, и там, единодушно признанный великим князем, истребил великое множество людей, называя их предателями. Карал и виновных, и невинных, не разбирая, где правда и где ложь. Всегда и везде ходил он в чёрной рясе поверх доспехов или мирской одежды, за что прозвали его «волком в шкуре агнца».
Вот такой человек стоял теперь перед Львом, он говорил, что прослышал о тяжкой болезни своего «второго отца» и приехал свидеться с ним, может статься, в последний раз на этом свете. Лев не верил ни одному слову Войшелга, за внезапным приездом его видел он происки честолюбивой мачехи.
«Хочет подкрепить стол [55] мальчишки сим зверем!» — думал Лев, расточая гостю ничего не значащие хвалебные слова.
И всё-таки была какая-то другая, тёмная, мыслишка, теснилась она где-то глубоко в голове, не хотел покуда Лев делиться ею не только с кем другим, но и с самим собою.
Явился мрачный Василько Романович, по дворцу забегала челядь, послали за епископом Иоанном.
«Кончается отец». — В суматохе Лев выскользнул из горницы и спустился на нижнее жило [56]. Остоялся немного в холодных сенях, успокоился, вздохнул сокрушённо об отце.
Собираясь вернуться обратно, он направил стопы к лестнице и тут едва не столкнулся с двумя людьми в необычных для такого скорбного часа нарядных кафтанах.
— Эй, вы кто таковы?
— Отроки мы. Посылал нас князь Даниил три года тому в Падую, в университет, — ответил высокий темноволосый молодец. — Вижу, не ко времени мы тут.
Он собрался выйти, увлекая за собой товарища.
— Погодите-ка. — Крепкая память сослужила Льву добрую службу. — Узнал я вас. Ты — Варлаам Низинич, а ты, кажись, Тихон. Тако? — Узрев согласные кивки отроков, он заключил: — Вот что. Отец мой при смерти лежит. Мне отныне служить как, согласны ли?
Он подспудно чувствовал, что эти двое в грядущем не раз пригодятся ему в трудных, запутанных делах.
Варлаам уже готов был тотчас согласиться, но Тихон вдруг попросил:
— Дай нам, княже, немного тута освоиться! А то ить [57] яко из огня да в полымя мы, право слово.
— Что ж, разумею, — кивнул Лев. — Токмо вот что. Здесь, в тереме, безлепо [58] не торчите. Ступайте-ка отсель покуда. Возле собора, на Горе, отыщите хоромы боярина Маркольта, немца. Скажете: князь Лев послал. Вот у него и укройтесь до той поры, пока я вас к себе не позову. А сюда очей чтоб не казали! — предупредил он напоследок, погрозив отрокам перстом.
Дождавшись, когда Варлаам и Тихон скроются за дверью, он тихо пробормотал:
— Вот с ентого и начнём.
Хоромы боярина Маркольта располагались на полуденном склоне Горы, над довольно крутым, обрывистым местом, густо поросшим дикой малиной. Осиновый забор, сильно накренившийся под тяжестью деревьев и кустарников, ограждал обширный двор от соседних строений — мазанок боярской челяди и крытых соломой утлых ремесленных избёнок. С другой стороны двор Маркольта примыкал к широкому шляху, за которым виден был собор Святого Иоанна Златоуста, выделявшийся на общем фоне своей праздничной бьющей в глаза красотой.
Боярский дом был сложен из серого камня, что отражало вкусы хозяина-немца. Ступени крыльца окаймляли мощные каменные ограждения, камень был здесь повсюду, и даже сам сад с вишнями, яблонями и толстоствольными дубами казался заключённым в тяжкие серокаменные доспехи.
Боярин Маркольт, низкорослый, вислоусый пожилой немчин с седыми волосами, остриженными в кружок, встретил Варлаама и Тихона посреди огромной каменной залы со сводчатым потолком. Сидя за столом, он медленно, жадными большими глотками поглощал из оловянной кружки светлый пшеничный ол [59].
— Кто фы такоффы? — спросил он, сверля непрошеных гостей колючим неодобрительным взглядом.
— Нас к тебе, боярин, послал князь Лев, — отвечал Варлаам. — Прямо от него и идём.
— О, принц Лео! — Маркольт удивился и насторожился. — Кнас Лео. — Повторил он, побарабанив перстами по столу. — И что он коффорил?
— Сказывал, можно будто у тя укрыться до поры до времени, — сказал Тихон.
Немец подозрительно сощурился, хмыкнул, ещё раз оглядел пристально нарядные кафтаны отроков, протянул:
— Та-ак, сначит. — И тут же спросил обеспокоенно: — Фы феть ненатолко? Ненатолко?
«Скуп. Даже сесть не предложил! Развелось вас тут таких, по доброте и милости князя Даниила!» — подумал с неодобрением Варлаам.
Сняв с пояса кошель, он вынул из него три серебряные монеты и протянул их Маркольту.
— Вели, боярин, накормить нас да покои какие определи. Мы у тебя, мыслю, надолго не задержимся. Но в накладе не останешься. Заплатим.
Варлаам со скрытым отвращением смотрел, как продолговатое лицо немчина просияло, он попробовал монеты на зуб, затем поднёс их к горящей свече и долго пристально рассматривал.
— Топро, — наконец изрёк он, хитро улыбнувшись. — Остафайтесь. Принц Лео — мой польшой трук!
…Вскоре уже недавние школяры, сытно отобедав горячими щами и начинённой овсяной кашей свининой, расположились наверху в светлой комнатёнке с забранным слюдой окном, выходящим на шлях. Это место боярского дома как бы выступало наружу и нависало над забором. Из окна было хорошо видно всё, что творилось на улице. А там, разгоняя кур и гусей, скакали взад-вперёд литовские ратники в кольчатых доспехах, у многих за спинами колыхалось что-то наподобие крыльев.
— Что их тут столько, право слово? — удивлённо спросил товарища Тихон.
— Не к добру это, друже. Помнишь, когда мы во дворец въезжали, литвин там, Войшелг, возле крыльца распоряжался.
— Дак и что? Войшелг сей — кум князя Льва. А сестра еговая — за князем Шварном.
— Неспроста, думаю, они тут отираются. —
