И эти мысли его были известны ангелу, звавшемуся древним именем Архес, только не в его силах было предостеречь раба Божьего Аввакума отговорить от ссор с коварным приставом, поскольку тот имел на все происходящее свои думки и менять их никак не желал.
Проехав Вятскую землю, они вплотную подобрались к Уралу, причем прежде широкая дорога сузилась настолько, что иной раз приходилось пропускать встречные сани, съехав на обочину. Аввакум не заметил, когда они отстали от прочих путников, следом за которыми ехали довольно долго. Возможно, более опытные возницы сумели как-то оторваться от них, а может, просто свернули где, ища более короткий и удобный путь. И теперь уже несколько дней они ехали в одиночестве: впереди два верховых казака, непрестанно клюющих носами и склоняющихся в полусне к лукам седел, за ними правил Климентий с Аввакумом в санях, а следом, временами отставая на трудных участках пути, тащилась кибитка с Аввакумовым семейством.
Казаки, ехавшие в Сибирь по первому разу, на развилках часто останавливались, поджидали Климентия и спрашивали у него дорогу. Тот не всегда правильно угадывал направление, хотя ранее частенько хвалился, что много раз бывал в Тобольске и дорогу туда знает, как баба свои горшки в печи. Но одно дело — сказать, а другое — исполнить. Уже несколько раз они заезжали в такую глушь, что приходилось затем круто поворачивать обратно под чертыханья казаков, проклинавших все и вся на свете. Молчал лишь нанятый Аввакумом татарин, управлявший кибиткой, которому, казалось, абсолютно все равно, куда ехать, лишь бы кормили и к вечеру отводили теплый угол для ночлега. Потом уже казаки, переставшие верить всезнанию патриаршего пристава, и не ждали его у очередной развилки, а один оставался на месте, другой же скорой рысью проезжал некоторое расстояние, потом возвращался, указывая, какую дорогу лучше выбрать.
…Уральские горы мало чем поразили воображение Аввакума. Они оказались именно такими, какими он их и представлял из рассказов бывалых путников на постоялых дворах: с пологими склонами и лишь далеко в стороне виднелись скалы, уходящие ввысь уступами. Правда, Марковне с грудным сыном пришлось пересесть в сани к Климентию, а сыновья с дочкой некоторое время шли пешком, потому как лошади даже на пологом подъеме не могли втащить неуклюжую кибитку. Но вскоре подъем закончился и лошадей приходилось уже сдерживать, чтоб они не разогнались на спуске.
Через день они въехали в густой хвойный лес, который обступил их со всех сторон, и сразу повеяло болотной сыростью, звуки, доносящиеся до них, несли с собой шум колышущихся крон деревьев, скрип могучих стволов, пугавший и без того насторожившихся путников. Казачьи лошади прядали ушами, ступали осторожно, непрерывно вздрагивали, не желая идти дальше. Казаки нахлестывали их плетками, понукали, а потом, поняв, что так будет быстрее, соскочили на землю и повели их в поводу, пока те не обвыклись и не успокоились окончательно.
—
Вот она, Сибирь-матушка, начинается, — неожиданно довольно миролюбиво проговорил Климентий, которому тоже, судя по всему, было не совсем уютно в сумрачном лесу.
Аввакум безошибочно определил, что тот чего-то боится, но не смеет сказать, и спросил наудачу:
—
Разбойников тут не бывает?
—
Как не быть, полным-полно, самые воровские места, — быстро отозвался тот. — Многих моих товарищей положили, Сибирь — она, одно слово, Сибирь и есть. Весь разбойный люд тут собран…
—
Поди, на нас не нападут? — Аввакуму тоже сделалось не по себе, и он принялся читать про себя молитву, моля Бога, чтоб пощадил прежде всего детей его. За себя он почему-то особо не беспокоился, считая, что уготовлен ему долгий жизненный путь и Господь не прервет его здесь, не даст умереть от разбойничьего ножа или кистеня.
Он и не расслышал ответа пристава, который объяснял, что казаки им на то и приданы, чтоб не только за ссыльными приглядывать, но и защищать от лихих людей.
Лес они миновали беспрепятственно, то ли по благополучному стечению обстоятельств, то ли потому, что хваленые разбойники оказались заняты другими, более важными, делами, и вскоре спустились к руслу неширокой извилистой речки, покрытой льдом. Судя по наезженным колеям, по ней прошел уже не один груженый обоз и опасаться за крепость льда не стоило. И далее непрерывной чередой потянулись леса, опоясывавшие речные берега, словно густым частоколом, и казалось, из них смотрит на путников кто-то невидимый, несущий в себе угрозу и смерть.
Вскоре возле устья небольшой речушки Аввакум увидел несколько непонятных сооружений из жердей, укрытых сверху шкурами, берестой и еловым лапником. Из них к нему уходили клубы дыма, из чего можно было заключить, что внутри них, должно быть, находятся люди.
—
И кто же здесь живет? — спросил он у Климентия.
—
Да кто их знает, — охотно отозвался тот, радуясь в душе, что спутник его более не ведет бесед о спасении души, а переключился на житейские привычные ему темы, — может, татары, а то остяки или вогулы. Живут себе… Чего им сделается…
—
А русские селения будут? — Аввакум представил, что вдруг и ему с семьей придется жить в таком вот шалаше, о чем он раньше даже и не задумывался, как с детьми можно в лютые морозы зимовать в таком хрупком на вид строении.
—
Куда ж они денутся, будут. Насмотримся еще.
И действительно, к вечеру они въехали в небольшое село, в глубине которого виднелся посеревший от влаги и стужи деревянный крест на церковной маковке. Большие рубленные из крепкой с красноватым оттенком сосны дома образовывали широкую улочку, которая вела к церкви, а за ней, чуть в стороне располагался постоялый двор с громадными воротами, за которыми находились коновязь и дом для ночлега. Навстречу к ним вышел, видимо, хозяин в длинной до пят одежде из звериных шкур, заканчивающейся наверху чем-то вроде колпака, накинутого на его большую лобастую голову. Он гостеприимно распахнул ворота, и они тут же въехали во двор, а следом за ними и кибитка, управляемая равнодушным ко всему Семеном и припоздавшие чуть казаки.
—
Видал, какие одежды тут носят? — спросил Аввакум пристава, указывая на хозяина, уже закрывающего ворота обратно.
—
У здешнего народа переняли, говорят, в них любой мороз не страшен, — ответил тот, выбираясь из саней.
—
Да уж, — кивнул Аввакум, — и вид-то у него тоже звериный, как и шуба его. Не разбойник, случаем?
—
Не боись, батюшка, — неожиданно хохотнул Климентий, что с ним случалось довольно редко. Но, видимо, и он, натерпевшись страха, пока ехали через угрюмый и мрачный лес, теперь отошел душой и сердцем и стал обычным русским мужиком, который всегда рад посмеяться над недавними напрасными страхами.
Пока пристав договаривался о ночлеге и плате за него, Аввакум помог выйти жене, принял Корнилия и пошел с ним в дом. И тут он услышал, как младенец тяжело и судорожно дышит и время от времени глухо, словно маленький старичок, кашляет. Он повернулся к супруге и испуганно спросил:
— Что это с ним?! Неужто заболел? Вчера вроде здоров был, а тут вдруг… Что делать-то станем?
—
И старшие тоже нездоровы, продуло в дороге, — ответила она, потупившись.
—
Что же молчала раньше? Нужно было остановиться, подлечить их как-то. Сейчас скажу извергу этому, что дальше не поедем, пока детки не выздоровеют, — решительно повернул он обратно, передавая Марковне сверток с малышом.
—
Не горячись, — остановила та его. — Подождем до утра, может, Корнеюшке лучше станет. У меня с собой малина сушеная из дома взята, напою отваром, укрою потеплее, подождем…
Аввакум хотел было ответить ей, что непременно сейчас пойдет и все выскажет Климентию, которого как слугу патриарха считал здесь главным своим врагом и усматривал во всех его действиях угрозу не только для себя, но и для жизней их детей, супруги, за которую он был готов биться с любым, не страшась ни угроз, ни самой тяжелой кары. Но, чуть подумав, решил, что Анастасия, как всегда, права, недаром умным человеком сказано: утро вечера мудренее, и, тяжело вздохнув, вошел в дом.
