— Ох, если бы ты только видела тех евреек-работниц на фабрике! Все они щеголяют в такой красивой одежде. Да, грош цена тогда этому миру, если мы не можем носить то, что нам нравится!
Мать обидчиво ответила ей:
— Эти работницы лишили тебя самоконтроля, а еврейки ещё и разума. Ох, если бы ты успокоилась…
Хамида не обратила внимания на её слова: она продолжала заплетать волосы, и вытащила из кармана маленькое зеркало и установила его на спинку дивана, затем встала напротив него, немного склонившись, чтобы видеть своё лицо, и удивлённо пробормотала:
— Как жаль, Хамида! Почему ты здесь, в Мидаке? И почему твоей матерью является женщина, не отличающая обычную пыль от золотой?!
Затем она скользнула к единственному окну в комнате, выходившему на переулок Мидак, и протянула руки к открытым ставням, потянув их на себя, пока между ними не осталось всего нескольких дюймов. Она оперлась локтями на окно и кинула взгляд на переулок, переводя его с места на место, и язвительно заметила, будто говоря сама с собой:
— Здравствуй, переулок нашего Господа и счастья! Долгих лет жизни тебе и твоим славным жителям. Какой же тут прекрасный вид, какие же замечательные эти люди! Что же я вижу?! Вот Хусния-пекарша сидит на пороге у печки, словно мешок, одним глазом глядя на лепёшки, а другим — на Джаду, мужа своего. Он же работает из страха перед её кулаками и пинками. А вон там — учитель Кирша, владелец кофейни, склонил голову, будто спит, однако он совсем не спит. А дядюшка Камил погрузился в сон, пока мухи своевольно пляшут на подносе с басбусой. Ах, опять этот Аббас Аль-Хулв пялится в моё окно, красуясь и флиртуя. Он даже не питает сомнений, что такой взгляд бросит меня к его ногам, пленённой любовью к нему. Ох, поймёте вы меня, прежде чем погибнуть! А вот и господин Салим Алван, владелец конторы, только что напялил очки, поглядел, и снял их, затем вновь надел. В первый раз этот взгляд был случайностью, скажем так, но второй-то, Салим-бек? О господи, каков этот его второй взгляд! Чего тебе надо, мужик, чего надо, бессовестный старикашка?!… Такая случайность происходит каждый день примерно в одно и то же время! Если бы ты не был мужем и отцом, я бы обменивалась с тобой взглядами и приветствовала бы тебя. Вот и всё, вот он — переулок. Так зачем же Хамида так запустила свои волосы, что в них завелись вши?!.. Ух… Вот и шейх Дервиш идёт, стуча по земле своими деревянными башмаками…
— Шейх Дервиш больше всех вправе стать твоим мужем!
Девушка не обернулась к матери, но пошевелив бёдрами, словно пританцовывая, сказала:
— Какой же могущественный он человек! Говорят, он потратил сто тысяч из любви к нашей госпоже, святой Зейнаб, так неужели он поскупится ради меня десятью тысячами?
Тут она внезапно отошла от окна, словно ей наскучило наблюдение за улицей, и снова вернулась к зеркалу, бросив на себя изучающий взгляд. Вздохнув, произнесла:
— Как жаль, Хамида, как жаль…
4
Рано утром в Мидаке влажно и прохладно: солнце навещает его лишь в тот момент, когда приближается к самой середине неба: именно тогда оно перешагивает через осаду, которой окружён переулок, однако жизнь начинается в его уголках ещё задолго до того: Санкар, мальчик на побегушках из кофейни, даёт начало дневной активности, расставляя стулья и зажигая примус. Затем стекаются группами и по одному работники агентства, мелькает Джаада, несущий дрова для печи в пекарне. Даже сам дядюшка Камил занят в этот час тем, что открывает двери своей лавки и затем погружается в дрёму перед завтраком! Дядюшка Камил и Аббас Аль-Хулв всегда завтракают вместе; перед ними лежит поднос с варёными бобами, зелёным луком, маринованными огурцами. Их манера есть была разной: Аль-Хулв быстро расправлялся с едой, поедая свою лепёшку за считанные минуту, тогда как дядюшка Камил медлительно и тщательно прожёвывал каждый кусок, пока тот не таял у него во рту, и часто говорил: «Еда приносит пользу только тогда, когда она сначала переваривается во рту», и потому, когда Аль-Хулв заканчивал свою трапезу, выпивал чай вприхлёбку и принимался за кальян, он по-прежнему жевал лук, откусывая от него мелкие кусочки, а также сохранял свою долю бобов, не давая Аль-Хулву возможности покуситься на неё. Он делил бобы на две части и не позволял юноше взять лишнего. Несмотря на всю тучность и полноту, дядюшка Камил не считался обжорой, хотя с огромным аппетитом поглощал сладости и был искусным кондитером. Всё его мастерство не выходило за рамки особых заказов клиентов, таких как господин Салим Алван, господин Ридван Аль-Хусейни и учитель Кирша. Слава его вышла за пределы Мидака и докатилась до кварталов Санадикийя, Гурийя и Сага. При этом заработка его хватало лишь на скромную жизнь, и потому он не соврал, когда пожаловался Аббасу Аль-Хулву, что после смерти его не в чем будет даже похоронить. B то утро после того, как они оба закончили завтракать, он сказал Аббасу Аль-Хулву:
— Ты говорил, что купил для меня саван, и такой поступок заслуживает слов благодарности и благословения, но почему бы тебе не уступить мне его прямо сейчас..?
Аббас удивился такой просьбе: он почти что забыл о саване, как и забыл о своём вымышленном обещании, и спросил его:
— А что ты будешь с ним делать?!
Своим высоким голосом, присущим обычно юнцам, он ответил:
— Я воспользуюсь тем, что у него высокая стоимость! Разве ты не слышал, что говорят о повышении цен на ткани?
Аль-Хулв только рассмеялся:
— Ты хитрец, несмотря на то, что кажешься таким наивным и простым. Ещё вчера ты сетовал на то, что тебя не в чем будет похоронить после смерти; теперь же, когда я приготовил для тебя саван, ты хочешь выгодно продать его! Однако, увы, вряд ли ты получишь то, чего так хочешь: я продам твой саван, чтобы почтить твоё тело, прожившее столь долгую жизнь, Иншалла…
Дядюшка Камил застенчиво улыбнулся и ответил:
— А если я проживу так долго, что застану то время, когда всё вернётся на круги своя, как было ло войны? Тогда-то мы точно потеряем от стоимости такого дорогого савана?!
— А если завтра ты умрёшь?!
Дядюшка Камил нахмурился:
— Не приведи Господь!
Аль-Хулв расхохотался и сказал:
— Ты напрасно пытаешься заставить меня отказаться от своего решения. Саван останется у меня и будет храниться в неприступной крепости, пока сам Аллах не явит свою волю…
И он снова засмеялся, и смех его был так долог, что его товарищ тоже присоединился к нему. Затем юноша с упрёком сказал:
— Какой же ты человек, однако! От тебя не дождёшься пользы! Я разве хоть раз в жизни воспользовался тобой на один грош?! Нет, абсолютно! Волосы не растут на твоей бороде, как и усы. Голова у тебя лысая. Во всём этом обширном мире, к которому так призывает твоё тело, нет ни единого волоска, которым я мог бы воспользоваться с выгодой для себя. Да простит тебя Аллах…
Дядюшка Камил улыбнулся и ответил ему:
— Это чистое ухоженное тело никому не в тягость и помыть…
Их разговор прервал голос, больше похожий на вой, и они посмотрели в сторону переулка и заметили там, как Хусния-пекарша накинулась на своего мужа Джааду с туфлей. Мужчина же отступил перед ней, не имея сил защищаться, и крик его расходится чуть ли не до самого горизонта. Оба собеседника рассмеялись, и Аббас Аль-Хулв закричал, обращаясь к женщине:
— Прояви милосердие и прости, госпожа…
Однако женщина не переставала колотить мужа, пока Джаада не упал к её ногам в плаче и мольбе о пощаде. Аббас смеялся, и обращаясь к дядюшке Камилу, сказал:
— До чего же хорошую службу могут сослужить туфли — весь твой жир просто растает!
Тут появился Хусейн Кирша — он вышел из дома, одетый в брюки, рубашку и шляпу. Он горделиво посмотрел на свои ручные часы, и маленькие острые глаза его наполнились блеском. Он поприветствовал своего друга-парикмахера и прошёл вглубь салона, к креслу, и сел, чтобы подстричься, пока у него выходной.
Оба друга выросли вместе в переулке Мидак, и появились на свет в одном и том же доме — доме господина Ридвана Аль-Хусейни, однако Аббас Аль-Хулв пришёл в этот мир на три года раньше Хусейна Кирши. В то время Аль-Хулв жил с родителями. Так прошло целых пятнадцать лет, пока он не встретил дядюшку Камила, вместе с которым стал снимать квартиру. Друзья провели вместе и детство, и отрочество. Словно братья, они делили привязанность и дружбу, которая продолжалась до тех пор, пока их не разделила работа: Аббас пошёл подмастерьем к парикмахеру на Новую улицу, а Хусейн стал помощником в мастерской по ремонту велосипедов в Гамалийе.
