Хоть сам Бонапарт иногда выглядит утомленным, жена его не выказывает никаких внешних признаков усталости. Она только пишет Гортензии: «С самого отъезда из Парижа я вынуждена непрерывно выслушивать комплименты. Ты меня знаешь и можешь судить сама, насколько милей мне было бы более спокойное существование. К счастью, общество моих дам вознаграждает меня за ту шумную жизнь, которую я веду. Однако все мои утра, а часто и вечера уходят на приемы. А после надо еще ехать на бал. Это развлечение было бы для меня очень приятным, если бы я могла разделить его с тобой или хотя бы видеть, что оно доставляет тебе радость. Разлука с моей Гортензией и внуком, которого я люблю почти так же, как его маму, — из всех лишений самое чувствительное для моего сердца».
В Генте префект обращается к Жозефине в следующих выражениях: «Да соблаговолит принять знаки нашего уважения та, чья нежная привязанность служит счастью первого консула тем же, чем является для его славы восхищение нашего века, Мы здесь знаем, сударыня, какую власть над сердцами дает ваша благожелательность. Подкрепленная победным обаянием изящества, ума и таланта, эта добродетель всемогуща; поэтому верьте, сударыня, что все мы здесь покорны вашим законам».
Тем не менее город встречает гостей прохладно. «Гентцы любопытствуют, но не восторгаются».
— Эти люди набожны и находятся под влиянием попов; завтра придется подольше поторчать в церкви, обласкаем духовенство, перетянем его на свою сторону и возьмем свое.
Так и сделали. Желаемый результат был достигнут.
Отправившись из Гента через Сент-Никлас и Беверен, то есть переправившись через Шельду, Бонапарт с Жозефиной 1 8 июля въезжают в Антверпен. В Тет де Фландр[269] они сели в муниципальную шлюпку, которой командует капитан порта гражданин Хуст и которую приводят в движение шесть гребцов в костюмах из нанки с голубыми поясами и белых шляпах с лазоревыми лентами.
Что прекрасней, чем подъезжать по широкой реке к самому крупному порту в Европе! «Небо безоблачно, и Шельда гладка, как хрусталь», — сообщает нам рукописный «Доклад», хранящийся в городском архиве. Со всех сторон гремят пушки — от орудий в цитадели, на валу Сен-Мишель, в форте Сен-Лоран, до корабельных батарей в порту. Заливаются все городские колокола, а военный оркестр на набережной исполняет «подобающие мелодии».
Власти во главе с префектом департамента Двух Нет[270] гражданином д'Эрбувилем ждут на набережной, «в тени срочно возведенной пирамиды». Погода стоит чрезвычайно жаркая. Бонапарт выпрыгивает из лодки и «с быстротой молнии вскакивает на своего арабского коня». Здесь же, у дверей ратуши, ему вручают ключи от города, от которых он по обычаю отказывается, заявляя, «что они не могут находиться в лучших руках, нежели руки мэра», г-на Верброука. «Вдруг, обернувшись, Бонапарт замечает, что Жозефина тоже вышла из лодки, но осталась одна — ее забыли на набережной.
— Пожалуйста, усадите мою жену в экипаж, — дважды повторяет он префекту.
Как трогательна забота, о которой не забывала его чувствительная душа даже в тот миг, когда признательный город воздавал ему почести!» — восторгается составитель «Доклада».
Консульская чета устраивается в префектуре, украшенной по такому случаю двумя египетскими пирамидами, которые «покрыты иероглифами и увенчаны светящимися шарами». Иллюминация в городе повсеместна и обязательна. В ней принимают участие самые нищие жители, например «один бедняк, которому нечего было выставить на улице, кроме хлипкого табурета, но который иллюминировал его по четырем углам, разрезав свою единственную сальную свечу на столько же кусочков. Улицы Песчаная, Льняная, Башмачная, Сахарная площадь полны гирлянд и эмблем. Маленькая статуя молочницы на Молочном рынке и крестьянина на Яичном приятно раскрашены. Транспарант на ратуше возвещает: „Честь и слава французскому Титу![271]“».
На другой день Жозефина рядом с Бонапартом взирает, как мимо них дефилируют делегации. Они пьют старый рейнвейн, в соответствии со «старинным обычаем» привезенный в огромной бочке на санях, которые тащат восемь принадлежащих пивоварам здоровенных тяжеловозов. У возниц в нанке головы украшены лозами. Ликование царит повсюду, и председатель генерального совета, повернувшись к Жозефине, начинает свою речь таким пассажем:
«Сударыня, целиком посвятив себя счастью Наполеона Великого, вы обрели священные права на нашу любовь и признательность».
Бонапарт впервые назван Наполеоном Великим! Для антверпенцев царствование его уже началось. Они с Жозефиной соединены перед алтарем — их брак был только гражданским, но монсеньер де Роклор, архиепископ Мехеленский и бывший епископ Санлисский при Людовике XVI, этого не знает или делает вид, что не знает. «Сударыня, — говорит он Жозефине, предварительно причислив ее к „лучшим созданиям Творца“, — сударыня, соединившись с первым консулом священными узами святого брака, вы сегодня окружены его славой. Этим положением вы обязаны благорасположенности вашей души, приятности характера и обаянию общения с вами». Заключил прелат свою речь пожеланием, чтобы Жозефина и «впредь культивировала эти свои очаровательные достоинства», дабы стать «источником приятного отдохновения» для своего супруга.
Вечер чета проводит на площади Мейр, на балконе негоцианта Николаса Верброука, брата мэра, присутствуя на долгом фейерверке.
На следующий день, пока Бонапарт осматривает порт и фортификационные сооружения, пристава ратуши в алых кафтанах с серебряными позументами доставляют Жозефине подарок муниципалитета — картину Балтазара Оммеганка[272], антверпенского художника, который станет отныне протеже будущей императрицы. На полотне изображены пастух с собакой, отдыхающие в сумерках «под сенью купы деревьев». Рядом с ними несколько овец, коз и бык, «и все вместе образуют живописную группу, которая превосходно сочетается с очаровательным ландшафтом, выбранным автором в окрестностях Спа». После речи дарителей и ответных благодарностей Жозефины она посещает «благотворительную мастерскую», получает там две соломенных шляпки, а затем отправляется в ратушу, где любуется картиной, изображающей Бонапарта, который нежно держит в объятиях нашедшую приют у него на груди Невинность в образе юной девушки. Слева и справа — Религия и Добродетель, присутствующие на полотне, несомненно, затем, чтобы доказать г-же Бонапарт, что у нее нет никаких оснований для ревности.
Анонимный составитель «Доклада» рассказывает нам далее о прогулке Жозефины по реке «на борту судна, прибывшего из Китая и стоявшего в Зерновом канале». Четверо матросов, «дикарей с острова Оуихи[273], столь прославленного гибелью капитана Кука», поют «на языке своей родины» и исполняют «обычные туземные танцы».
21 июля в полдень отъезд в Брюссель.
В Брюсселе Бонапарт обнаруживает, что местные дамы истратили на туалеты больше денег, чем его жена! Он выговаривает Жозефине, та разражается рыданиями. Шапталь[274] с цифрами в руках дает понять, что первый консул ошибся, но, так или иначе, это, конечно, единственный раз в жизни Жозефины, когда ее бранят за чрезмерную бережливость! Г-жа де Ремюза, принимающая участие в поездке, удивляется, видя, что Бонапарт знает по имени столько солдат и на смотру напоминает им об их подвигах.
— Бонапарт, — объясняет ей Жозефина, — сохранил привычку изучать перед сном списки того, что именуют личным составом армии. Он засыпает с лежащим у него на груди перечислением частей и даже фамилий тех, кто служит в этих частях. Он хранит их имена в закоулках памяти, и это чудесно помогает ему при случае вспомнить того или иного солдата и порадовать человека тем, что генерал не забыл о нем.
После «маниакально восторженного приема» в Бельгии, как выразился один роялистский агент, чета возвращается в Сен-Клу, где ее ожидают последние разглагольствования представителей различных государственных институтов. Не там ли, забыв свои прежние опасения перед титулом монарха, Жозефина спрашивает мужа;
— Когда же ты сделаешь меня императрицей Галлии?
А пока что дворцовый персонал получает распоряжения по дальнейшей «роялизации» консульства. 25 августа 1803, 7 фрюктидора XI года Французской республики, Дюрок, главный правитель дворца, приказывает доезжачим, младшим доезжачим, конюхам и кучерам «экипажей первого консула и г-жи Бонапарт» пудрить лошадей, как при старом режиме. 3 сентября некий парижский агент Людовика XVIII в одном из своих донесений прямо говорит о «царствовании Наполеона».
Однако для того чтобы новое царствование могло начаться по-настоящему, а бывшие цареубийцы без опасности для себя предложить первому консулу трон Людовика XVI, нужно было предварительно вырыть кровавый ров между Бурбонами и Бонапартом.
