Если отбросить в сторону рыдания и обморок, рассказ г-жи де Ремюза верен, и, как мы увидим, Жозефина сделает все возможное, чтобы помешать мужу совершить то, что для нее было злодеянием, «достойным Робеспьера», а для Фуше больше чем преступлением — политической ошибкой!
В шесть вечера Жозефина и г-жа де Ремюза встречаются с Бонапартом в гостиной. Они находят, что он спокоен и ясен духом. Прошлой ночью Энгьена повезли из Страсбурга в Париж, но первый консул, похоже, вовсе об этом не думает: он мирно играет в шахматы.
В первом часу утра ему доставляют бумаги, взятые у герцога Энгьенского в Эттенхайме: их привез в столицу нарочный. Документы доказывают, что герцог возглавляет подлинную антиреспубликанскую сеть, ответвления которой распространились вплоть до Эльзаса. Копия одного из писем свидетельствует, что герцог подумывал о возможной смерти Бонапарта. «Для меня чрезвычайно важно находиться поблизости от границы, — писал он деду[279], — потому что при сегодняшних обстоятельствах смерть одного человека может привести ко всеобщей перемене». Нет сомнения, что д'Энгьен имел в виду смерть диктатора на поле боя, но Бонапарту угодно видеть в этих словах лишь намек на успех замыслов Кадудаля. Черновик длинного письма, адресованного принцем сэру Чарлзу Стюарту[280], обвиняет последнего из Конде: герцог Энгьенский просит «его всемилостивое величество короля Британии обратить свой взор на него и найти ему любое применение в любом чине в борьбе против его непримиримых врагов… соблаговолив вверить ему командование какими-нибудь вспомогательными войсками, в которые он мог бы принять на службу своих соотечественников из числа бывших офицеров, а также дезертиров из республиканской армии. Число последних сейчас, в годину смут в Республике, может оказаться весьма значительным. Прожив два года рядом с французской границей, герцог Энгьенский сумел лично убедиться в этом».
Нет сомнения, — думает Бонапарт, — что герцог д'Энгьен, живущий на английские деньги, предает новую Францию.
На это можно возразить, что для д'Энгьена этой новой Франции не существует, а г-н Бонапарт — просто-напросто узурпатор. Тем не менее виновность герцога для первого консула бесспорна. «Он выглядел как эмигрант, схваченный — правда, вне пределов Франции — с оружием в руках, а это преступление, за которое революционные законы карали смертью[281]».
Бонапарт тут же принимает решение: пленника везут в Париж, он, несомненно, прибудет завтра, 20 марта, и незамедлительно пойдет под суд. Он объясняет это Жозефине, которая, соблюдая верность обещанию, данному ею г-же де Ремюза, умоляет мужа не осквернять руки кровью одного из Конде.
— Женщинам не следует вмешиваться в такие дела, — отвечает Бонапарт. — Моя политика требует этого акта: благодаря ему я обрету право быть милосердным в дальнейшем. Безнаказанность ободрит все партии, и я буду постоянно вынужден преследовать, изгонять, осуждать, упразднять все, что сделано мной для эмигрантов, и в конце концов отдаться в руки якобинцев. Роялисты уже не раз компрометировали меня перед революционерами. Казнь герцога Энгьенского даст мне свободу рук по отношению ко всем.
Что бы ни говорил потом Наполеон на Святой Елене, Жозефина, видимо, гнула свое.
— Герцог Энгьенский, — орудие мести со стороны англичан, — похоже, возражает ей муж. — И в конце концов, он замешан в заговоре Жоржа.
— Но зачем, Бонапарт, было впутывать в дело господина де Коленкура? Ты усугубляешь этим отвратительность всей истории: его предки были связаны когда-то с домом Конде.
— Я этого не знал, но какая разница? — возражает первый консул. — Если Коленкур будет скомпрометирован, не беда: он станет служить мне еще лучше, а противная партия простит ему его дворянство.
В парке Жозефина воспроизводит эту сцену г-же де Ремюза. На лужайке рабочие сажают кипарис. Жозефина задумчиво смотрит на них.
— Боже мой, сударыня, это именно то дерево’[282], которое подходит к сегодняшнему дню.
Не желая признать себя побежденной, Жозефина вновь берется за свое. На этот раз Бонапарт теряет терпение:
— Уходите. Вы — сущий ребенок и ничего не понимаете в политике!
— Ну что ж, Бонапарт, — парирует она, — если ты казнишь своего пленника, тебя тоже гильотинируют, как моего первого мужа, но на этот раз и меня с тобой.
На следующее утро Жозефина встречает г-жу де Ремюза такими словами:
— Все бесполезно, герцога Энгьенского привезут вечером, препроводят в Венсен и ночью будут судить. Бонапарт запретил мне впредь говорить о нем. Он говорил со мной о вас, — добавляет она затем, — я призналась, что все вам рассказала; он был неприятно поражен тем, что вы расстроены. Постарайтесь напустить на себя беспечный вид.
Весь день 20 марта Бонапарт, видимо, колеблется, — по крайней мере, если верить Жозефине.
— Я ношу его помилование в сердце, — якобы говорит он жене, — но не только ради себя: я хочу, чтобы потомок Великого Конде[283] служил в нашей армии, — я достаточно для этого силен.
Вечером, за обедом, он сажает маленького Наполеона на стол: ему весело «смотреть, как малыш запускает ручонку в кушанья и опрокидывает все вокруг». После еды он так ласково играет с внуком Жозефины, что та смотрит на г-жу де Ремюза, улыбаясь и словно говоря: «Вот видите, он совсем не зол, и мы можем быть спокойны».
Ее муж, действительно, расслабился, потому что думает совсем о другом: в пять часов пополудни герцог Энгьенский доставлен в Венсен. Вдруг он поворачивается к г-же де Ремюза и любезно осведомляется:
— Что это вы не нарумянились?
— Забыла.
— Как! Женщина забыла о румянах? — изумляется он и со смехом обращается к жене: — С тобой-то, Жозефина, такого никогда не случается.
И добавляет:
— Женщины, отлично умеют делать две вещи, которые им очень идут, — румяниться и плакать.
Чуть позднее, играя с ним в шахматы, г-жа де Ремюза слышит, как он цедит сквозь зубы:
— Дай руку, Цинна, мне. Останемся друзьями[284].
Затем, во всеобщем молчании, он декламирует слова Гусмана из «Альзиры»[285]:
Моя рука, когда твоя мне смерть сулила…
«Я невольно подняла голову и взглянула на него, — рассказывает г-жа де Ремюза. — Он улыбнулся и продолжал играть в шахматы. В эту минуту я вправду предположила, что он, обманув жену и всех, готовит большую сцену милосердия. Эта мысль, за которую я крепко ухватилась, успокоила меня: мое воображение было тогда еще очень пылким, и к тому же мне так хотелось надеяться!
— Вы любите стихи? — спросил меня Бонапарт.
Мне очень хотелось ответить: „Особенно когда они находят применение в жизни“. Но я не посмела».
Внезапно Бонапарт вздрогнул: мы услышали стук экипажа. Докладывают о генерале Юлене. Первый консул встает и выходит на галерею навстречу этому командиру консульских гренадеров, а в прошлом — официанту из кафе. Он назначил его председателем военного суда, который «немедленно соберется в Венсенском замке». Все должно быть кончено еще ночью. К тому же в Венсене уже готова могила. Во второй половине дня комендант замка, бывший якобинец Арель, приказал выкопать на углу башни Королевы яму, предназначенную для «зарытая отбросов». Ее нужно только немного расширить…
На другой день, как только Жозефина узнает о суде для проформы и казни, она в «утреннем неглиже», рыдая, бежит в спальню Бонапарта.
— Герцог Энгьенский мертв, — говорит она, бросаясь в его объятия. — Ах, друг мой, что ты наделал!
Побледнев, первый консул якобы отвечает:
— Эти несчастные слишком поторопились.
Он как будто забыл, что сам отдал приказ поторопиться. Однако накануне он приказал также советнику Реалю отправиться в Венсен и лично допросить герцога Энгьенского, но советник рано лег спать, его не решились побеспокоить, а приказ первого консула просто положили ему в изголовье. Когда глубокой ночью Реаль распечатал конверт, в Венсене все уже свершилось. Тем не менее осужденный требовал свидания с Бонапартом. Поспей Реаль вовремя, он, вне всякого сомнения, передал бы своему хозяину просьбу принца. Позволительно думать, что после такой встречи воина Риволи и воина Берстхайма кровь, возможно, и не пролилась бы. Но в отсутствие советника всем распоряжался Савари. Судей собрали в Венсен затем, чтобы «судить без разногласий». Пусть повинуются! Вот они и повиновались. К тому же Савари, специалист по казням, приставил им шпагу к груди. Увидев его в Мальмезоне, Жозефина спросила «дрожащим голосом»:
— Ну, что? Свершилось?
— Да, сударыня, он умер нынче утром, и — я вынужден признать это — умер бесстрашно. После его кончины жандармам разрешили забрать его вещи, часы и деньги, которые были при нем. Никто ничего не взял.
