Ознакомительная версия.
Красные русские и красные монголы – порождения твоего сознания, Доржи. Ты можешь их запросто уничтожить одним усилием воли. Постарайся. Сосредоточься.
Пьяные, небритые морды, рожи, хари скалились, пальцы тыкали в него, глотки кричали:
– Ты! Лама! Ты, опиум для народа! Давай, давай! Покажи нам колдовство! Покажи нам своих чудовищ! Вишь, как скалятся они на ваших святых картинках!.. Ну, вызови нам духов!.. Желаем на духов поглядеть!.. Мы – в них – в зубастых ваших – из наганов постреляем!.. Факелами подожжем!.. Давай, что стоишь!..
Он глубоко вдохнул воздух и закинул голову. Над головой тускло светились светляки звезд. Поодаль на площади горели костры. Ночью было холодно, а он был в одном своем дэли, без тырлыка. Красные собаки пьют водку, им тепло. Он попытался вызвать внутри своего мерзнущего тела внутреннее тепло, тумо. Ему это удалось. Горячая кровь побежала по жилам, согрела его. Он распрямил спину. Черное кольцо орущих, сквернословящих людей сжималось. Откуда они добыли водку? Скорей всего, из подвалов Зимней резиденции старика Богдо-гэгэна. Любил водочку старик, всем это было известно. Ну и что, Гэсэр-хан тоже водку любил. Что они сделали с Богдо-гэгэном? Если не успели – что они сделают с ним?
Убить старика и его жену и узурпировать власть – это они могут. Так, как сделали это большевики в России.
Тепло. Мне тепло. Мне очень тепло. Я грею своим пылающим телом, как костром, этот чужой, холодный, ледяной воздух.
Я грею своим телом этот ледяной враждебный мир.
Из живого киилкхора вперед вытолкнули человека. Человек был в маске. В странной черной маске-балахоне с прорезями для глаз; островерхий черный колпак торчал над затылком. Человек был силен и молод. Вот этот – тебя убьет?.. В руках у человека в черном балахоне не было никакого оружия – ни пистолета, ни ножа, ни аркана, ни ташура. У него в руках не было даже острого камня, чтобы камнем убить его.
К нему подскочил смеющийся, заросший лиловой щетиной, с бутылкой водки в одной руке, с наганом – в другой, в кепке, заломленной на ухо, со щербиной между вкось поставленных желтых резцов, русский, судя по всему – предводитель этих красных, что подстрелили и поймали его. Русский хохотал уже в голос. Он был сильно пьян. По его лицу, по носу бежали, рассыпаясь, мелкие, как просо, веснушки. На лоб свешивалась иссиня-черная, жирная прядь жидких, давно не мытых волос. Он заклокотал, весь дергаясь от смеха, указывая на подошедшего к нему человека в черной маске, похожей на мешок:
– Ты, лама из бедлама! Вот тебе соперник! Я знаю, вы тут все, ламы, боевым искусствам обучены, ха-ха!.. Вот и поборись – за свою свободу! Победишь – пойдешь на все четыре своих степных сторонушки, к своему зубастому Будде! Проиграешь – мы тебя, а-ха-ха, всего насквозь продырявим, лама! Вместо мишени – к стенке поставим и будем в тебя палить, как в копеечку, а-ха-ха-ха-ха!..
Он глядел в глаза человека в черной маске. Человек глядел в глаза ему.
Доржи показалось – он глядится в зеркало.
Раскосые глаза. Рост тот же, что и у него. Такие же сильные смуглые руки. Такой же тощий, хищно подобранный, натренированный упражнениями мускулистый живот, просвечивающий под черной тонкой рубахой, как и у него.
Здравствуй, двойник. Поборемся, двойник?
«Я вызвал его своим разумом, чтобы выйти из круга. Я сотворил его своим сознанием, чтобы вырваться из Черного Киилкхора. Вперед».
Красные хохотали, ржали как кони вокруг них. Лама, медленно сгибая колени, присел – и вдруг выбросил перед собой правую руку ребром ладони вперед. «У Иуды ранена правая рука. У меня – левая. Я сам зубами вытащил из плеча пулю. Я сам себя перевязал. Я сам заговорил кровь, остановил ее священными заклинаниями. Я не чувствую боли. Нападай на меня». Человек в маске высоко подпрыгнул, в прыжке выставил перед собой ноги и с силой ударил ногами в лицо Доржи. Не успел ударить. Доржи в момент удара резко наклонился, упал на землю, подсек плоской, как острая лопата, рукой уже опустившиеся на землю ноги человека в маске. Маска не устояла. Человек упал на спину. Доржи уже стоял над ним, чуть присев на колено, согнув руки – одна, локтем вперед, перед собой, другая, локтем вверх, за спиной.
Он не успел поймать миг, когда маска вскочила и, резко, выдохнув: «Ха!» – мгновенно оказалась за его спиной. Страшный удар в затылок потряс все его существо до основания. Ему показалось – у него выбиты все зубы. Он быстро наклонился, боднул головой, ударил теменем, как железным тараном, маску в живот и, подхватив руками под мышки, перекинул через себя. Красные собаки заорали, завыли: «О-о-о!.. Поддай ему, поддай, Пурба!.. Сделай из него кровавую лепешку!..» Пурба, подумал он, у него прозвище – имя тибетского кинжала. Пурба, значит, он тибетец. Может быть – один из Тибетской сотни, предавшей барона? Так, хорошо, ты зеркало мое. Я тоже тибетец. Сразимся, тибетец. Я знаю последовательность тайных боевых движений, ведущих к смерти противника. Ты тоже знаешь их.
Мы бьемся на равных.
Человек в черном балахоне подпрыгнул. Глаза сверкнули в прорези маски. В воздухе, в прыжке он выбросил ноги вбок, вытянул руки и стал похож на летящую стрелу. Доржи резко выгнулся назад, и живая стрела пролетела мимо. Маска встала на руки, прошлась колесом, внезапно согнулась в три погибели, обхватила руками колени и, пригнув к коленям голову, колесом покатилась Доржи под ноги. Лама крутанулся на одной ноге, выкинув другую, вытянутую, назад. Его пятка мазнула по скуле черного. Черный вскрикнул: «Йах!» – и, моментально разогнувшись, вскочил, шагнул вперед, опустив кулак, резким броском подбросил вверх локоть, к лицу Доржи. Красные собаки завыли пуще, пьянея уже не от краденой дворцовой водки – от восторга.
«Ты не сможешь победить меня. Я не смогу победить тебя. Но кто-то из нас, двух тибетцев, должен умереть».
– Пурба, – выдохнул он сквозь зубы, направляя удар, – Пурба, вонзись в меня.
Черный снова, издав высокий звериный визг, высоко подпрыгнул, скрестив в воздухе ноги и выставив в стороны колени, изображая летящего в позе лотоса Будду. От такого удара ногами не могло быть спасения, лама это понял. И, поняв это, сказал себе: у тебя есть последнее оружие – сознание, направь острый луч сознания в чужое сознание и разрежь его надвое.
Черный, прыгая, наткнулся глазами, сверкающими в двух узких прорезях, на глаза Доржи. Он не смог ударить ламу ногами в голову, как хотел. Как подкошенный, будто подбитый стрелой, он скорчился, сжался в комок в воздухе – и неуклюже упал на камни площади посреди людского гогочущего круга. Языки костра, горящего неподалеку, вздымались, сыпля розовыми и густо-алыми искрами, в безлунную холодную ночь.
Красные больше не смеялись. Они молчали. Кто-то пьяненько хохотнул – и умолк, хлюпая носом, утираясь рукавом.
– Так, – сказал главный красный, со щербиной между кривых зубов. Зло кинул прочь пустую бутылку. Она со звоном разбилась о камни. – Отлично. Ты победил. Твоя взяла. Значит, ты искуснее, чем он. Вы, восточные собаки, знаете секреты борьбы. Наши мужики выходят улица на улицу, стенка на стенку, с кольями в руках, и бьются насмерть, жестоко, без особых секретов. Ты победил – ступай!
Он стоял и смотрел на скрюченное тело черного, лежавшее у его ног. Повернулся. Пошел прочь. Изорванное синее дэли развевалось над щиколотками. «Вот я иду прочь, но они все равно не дадут мне уйти. Красные докшиты коварны. Все, что они говорят и обещают, – ложь. Законы войны одни и те же во все времена. Я пойду, а они убьют меня. Этот, со щербиной, медленно поднимет наган и, скалясь, с удовольствием выстрелит мне в спину. Лучше я сам. Лучше я уйду сам».
Лама встал. Обернулся. Он видел, как тот, кривозубый, уже вытаскивает из кобуры револьвер. Протянуть руки вперед. Застыть. Вот так. Он высоко вскинул голову. Глубоко, до самой тысячелепестковой чакры сахасрара, до Серебряного Лотоса Жизни, вдохнул последний земной воздух. Задержал воздух в груди. Страшным усилием воли остановил сердце.
Когда внутри него все превратилось в камень, он стал падать в разверзающуюся перед ним бездну. Вот оно какое, состояние бардо, подумал он радостно, сколько тут пространства и неба, ни телом, ни разумом не измерить вовек, – и последний белый огонь вспыхнул перед ним пронзительной белой молнией, осветив сначала далекий снежный гребень горной гряды, голубые снега его детства, потом – огромные темные, как ночь, глаза женщины, которой он так и не сумел подарить себя.
* * *
Красные войска захватили склад дивизионного интендантства в Да-хурэ.
Максаржав, правая рука Джа-ламы, изменил ему.
Улясутай пал.
Сухэ-батор и Нейман вступили в Ургу и заняли ее. Богдо-гэгэн признал революционное правительство.
Голос подглядывающего
…Он бежал, хватаясь за стены дрожащими руками. Эхе-дагини бежала за ним, и ее руки тоже, как руки слепой, шарили по стенам, цеплялись за хвосты и кисточки ковров, роняли статуи Будды и Авалокитешвары, судорожно ощупывали воздух. Скорей! Скорей! Они убьют нас! Нет, нет, Богдо-гэгэн, бормотала она, торопясь, спотыкаясь, не убьют, не должны… они уважают нас… они не посмеют…
Ознакомительная версия.
