Дмитрий сидел на земле рядом с Владимиром и Бренком, когда увидел медведя.
— Э, Тимоша! — крикнул он. — Обрядил-таки своего Топтыгу?
Тимоша задрожал коленями.
— Ты чего ж, Топтыгушка, на мой двор перестал ходить?
Бренко, строго глядя на поводыря, объяснил Дмитрию:
— Я виноват — у поводыря при мне голос сипнет.
— Али виноват в чем?
— Душегуб.
Дмитрий помолчал и, раздумывая о чем-то, тихо сказал:
— О том позабудем тут.
И Тимоша кинулся в ноги Дмитрию, а Дмитрий нетерпеливо велел:
— Ты сперва попляши да на дуде сыграй. День-то вон какой…
И вдруг задумался:
— Не надо.
Когда Тимоша пресек начавшуюся было песнь, держа у губ соломенную дудку, Дмитрий махнул ему:
— Иди играй по рати. Весели. А мне надо пост блюсти: завтра рождество богородицы.
Владимир понял, что князь вдруг затосковал о воинах, которые, может, последний раз послушают дуду, порадуются и падут, и уж никогда больше не улыбнутся. Но скорбь свою Дмитрий таил, чтобы воины не печаловались, были б спокойны и сыты.
Бренко придвинулся к Дмитрию:
— Княже! Спросить хочу.
— Об чем?
— Добро ль будет, князь Боброк впереди дружин пешую рать ставит? Ведь они пахари, смерды, биться не горазды; падут, как снопы.
— Жалеешь, что ль?
— А какая польза, коли падут?
Дмитрий нахмурился:
— А какая нам польза, ежели дружины падут, а эти останутся? Нам только бы дружины устояли, а пахарей завсегда найдем.
В это время перед князем остановился древний, весь белый, как написанный суздальским изографом, старец с длинным пастушеским посохом.
— Бодрствуешь, государь?
— Здравствуй, отче Иване. Откуда ты тут?
— А иде ж мне быть? Строгость здесь блюду, к битве готовлюсь.
— Чем биться будешь? Чего ж оружия не взял, отче?
— Сулицу брал — тяжела. Меч — тяжел. Зачем такое оружие запас? Одни богатыри с тобой, что ли? Прежде легким оружием бились!
Дмитрий не сказал, что не оружье отяжелело, а иссякла сила в древних руках старца.
Иван подошел ближе, брови нависали на его глаза, он запрокинул голову, чтобы разглядеть Дмитрия, и так значителен был и строг его взгляд, что Дмитрий встал, а следом встали и Владимир с Бренком. И, стоя на холме, над поворотом Непрядвы, перед лицом всей своей силы, Дмитрий услышал:
— Зачем костры ночью жжешь? Надо б помене огня, да побольше застав, да сторожей, да дозоров разослать. Темна ночь, но волчий глаз зорок, и волчьего глаза зорче зрак врага — он сквозь ставень видит во полуночи, он издалека и безотступно следит во полудни. Ослабеешь, оступишься, неосторожно отворотишься — и он тут! И тщетно тогда будешь каяться. Чтоб поздно не каяться, рано стерегись!
И погрозил пальцем.
И вдруг со слезами в голосе подошел, протягивая руки.
— Государь, сыне мой, княж Иваныч! Берегись! Ты падешь, каждый усумнится в победе. Стой, не падая!
— Как же я смогу, отче, сказать воинам: «Братья, умрем за родину!», а сам останусь позади стоять? Кто ж вперед кинется?
— Прежние князья так не делали. Не их было дело биться!
— Потому и биты бывали!
— Стой крепче, Митя!
Дмитрий обнял его: в этом отжившем теле бессмертным огнем горела одна страсть — победа над Ордой. И эта страсть шла впереди старика, а он лишь влачился за нею следом.
Старик низко, до земли, поклонился и пошел. Дмитрий, не помнивший отцовской ласки, давно забывший отцовский голос, смотрел, еле сдерживая слезы, ему вслед, словно это приходил к нему отец — великий князь Иван или дед — великий князь Иван, а не Иван-пастух.
И в сердце Дмитрия, как вещая птица Сирин, тихо запела печаль. Эта печаль пела в нем и тогда, когда он поехал к войскам и когда вернулся сюда, под березы.
Восьмого сентября утром, на заре, поплыл густой белый туман. Но боевые трубы загремели в тумане, и казалось, весь мир вторит им.
Туман вскоре всплыл, а трубы ревели.
Войска поднялись, вздыбились копья, как густой лес. Восходящее солнце озарило шеломы, и шеломы над латами, оперенные красными, шафранными и розовыми перьями, заполыхали, как заря над голубым озером.
Западный ветер колыхнул поднятые знамена. И перья сверкнули, как огненные струи.
И Дмитрий поехал к полкам и, ободряя их, говорил:
— Братья, двинемся вкупе. Вместе победим либо падем вмес _т. е!
Он говорил, а птица Сирин пела и пела в нем. Он созвал князей и воевод, и, когда они собрались перед ним, он посмотрел на их седые бороды — многие годились бы ему в отцы, а иные — и в деды, много походов они совершили с ним. И теперь он ведет их, может быть, на смерть.
Он стоял в полном своем великокняжеском наряде, алая мантия покрывала его кольчугу и стальной византийский нагрудник. Он кутался в ее тяжелые теплые складки.
А птица Сирин пела, и он сказал:
— Вы знаете, каков мой обычай и нрав. Родился я перед вами, _. при вас возрос, с вами княжил, с вами ходил в походы. Врагам был страшен, родину укрепил. Вам честь и любовь оказывал. Под вами города держал и большие волости. Детей ваших любил, никому зла не искал, никого не ограбил, не укорил, не обесчестил. Веселился с вами, с вами и горевал. Ныне ждет нас испытание паче прежних. Кто из нас жив будет, блюдите родину. Кто падет, о вдовах и о сиротах не печалуйтесь — живые из нас опекут их. А я, коли паду, поручаю вам блюсти свечу великого вашего дела — крепление Руси. Храните той свечи пламень… Не бойтесь смерти, бойтесь поражения — оно и смерть нам несет и бесславие.
Он со всеми простился, а когда остались только близкие, подозвал Бренка:
— Вместе с тобой мы росли. Ты как родной жил при моей матери. Теперь надень мои одежды и стань под моим знаменем.
Бренко, побледнев, снял свои доспехи и надел доспехи великого князя, надел его алую мантию, надел его высокий шелом. Они трижды поцеловались. И, не оборачиваясь, Бренко сел на белого Дмитриева коня и поехал под большое черное знамя, на котором вышит был золотом образ Спаса.
Дмитрию же принесли крепкое простое вооруженье. В белой рубахе, в белых холщовых штанах, он ничем не сличался от простых воинов.
— Что ты делаешь? — укорил его Микула Вельяминов.
— Буду со всеми биться. Так решил, так и сделаю.
— Если ты падешь, что с войском будет?
— Так я никогда не паду, доколе есть войско! — ответил Дмитрий.
Ему подвели резвого коня, на котором любил на охоту ездить.
И поехал, и стал впереди войска в Сторожевом полку. И воины, следившие за ним, вскоре потеряли его среди воинов. То там, казалось им, мелькнул его шлем, то в ином месте. Каждый воин мог оказаться Дмитрием, так еще до битвы он стал бессмертным: доколе хоть один воин из двухсот тысяч устоит на ногах, дотоле не падет и Дмитрий: даже последний из бьющихся мог оказаться князем.
И тогда вновь заревели трубы, и великий орел, упираясь в овраги развернутыми крыльями, неторопливо пошел вперед.
Рев русских труб застал татар за котлами. Опрокидывая их, давясь непрожеванными кусками, они кинулись на Мамаев зов.
В полдень впереди, на вершине холмов, русские увидели несметную силу Золотой Орды.
Первой, растянувшись версты на три, шла черная генуэзская пехота; фряги, смельчаки Европы, ученики адриатических командоров, двинулись, уверенные в себе.
Вооруженные короткими мечами, выдвинув вперед тесно сомкнутые черные щиты, фряги шли сплошным грозовым валом, подпирая положенные на их плечи длинные копья второго ряда. Синие перья развевались на их шишаках. Края пехоты держались на конных татарских тысячах. Сзади, сдерживая лошадей, молчали под лохматыми черными шапками безжалостные косоги, а через гребни холмов переходили и надвигались густые, черные, молчаливые новые орды.
Мамай отделился от войск и в сопровождении Бернабы, Тюлюбека и старейших мурз въехал на Красный холм, откуда раскрывалось все Куликово поле.
Русские трубы смолкли.
Русские красные щиты поднялись.
Молча враги продолжали сближаться.
Едва не касаясь копьями о копья, остановились: не было дано знака к началу битвы — сперва следовало рассмотреть врага, обменяться первыми ударами.
Генуэзские ряды разомкнулись, и из косожской конницы на резвом вороном жеребце вырвался печенег Челубей и, обернувшись к русским, понесся вдоль смолкших ордынских рядов.
Так велик был его рост, что, стоило ему вытянуть ноги, и конь мог проскочить между его ног. Стоило размахнуть ему руки, и левой рукой он коснулся бы русских щитов, а правой — татарских.
Черные губы его поднялись над крашеной, красной бородой, яркие зубы дерзко ощерились. Тяжелые оплечья скрипнули: он легко, как былинку, поднял над собой тяжкое копье и крикнул:
— А ну! Кто смел? Смерды, лапти, солома!
Многим не терпелось кинуться на него в бой, но каждый видел, сколь силен и свиреп этот враг. Много жизней покончит он, если дорвется до боя, и богатыри выжидали, прежде чем принять вызов: надо было в поединке непременно свалить врага — в том честь всего русского войска.
