— Е-ще р-раз!!!
Напрочно сцепляли по углам, как сцепляются меж собою крепкие пальцы.
Под коренные бревна укладывали камень, поплотнее, в три-четыре ряда, чередуя круглый с плоским, отесанным. Из камня же ставили новое капище — поболее того, что на Лысой горе, и не круглое, а вытянутое и с выступами на четыре стороны — на полдень и полночь, восход и закат. Тут уж потрудились каменотесы, в их числе и те рабы, которых когда-то на Истре отбил и выкупил у ромеев Хорив. Только трое из них определены были по другим делам: старик — пересказчиком, другой — оружейником, а третий — лекарем и он же серебряных дел мастером.
Прерывали работы только на ночь да в дни праздников. Как сейчас вот — в День русалок…
Освободяся от надзора за строителями, Щек вывел своего малого сынишку Селогостика погулять под ясным небом, поглядеть на праздник. С ним увязались и двое сыновей Кия — старшенький Идарик и меньший Межемир. Все трое детей дружили меж собой, и волхвы предрекали, что ждут их великие славные дела… ежели всегда так же дружны будут.
Уже под вечер, собираясь отводить малышей к матерям, Щек услышал множество поющих женских голосов, доносившихся с той дороги, которая поднималась от самого Подола и огибала по верху Горы. Пошли туда и увидели два наступающих друг на друга неторопливых хоровода. Все девы и жены здесь были в долгих ярких одеждах с вышитыми узорами, нарумяненные, во множестве блестящих украшений с каменьями — медных, серебряных, а у кого и золотых. Золотистые волосы — у одних темные до черноты, у иных едва не белые, у большинства же цвета спелого колоса — стянуты обручами с подвесками-слезками; на висках — крутые завитки того же металла, что и обруч; в ушах — невесомые долгие серьги с подвешенными каменьями, до самых плеч; на открытых шеях — цепочки, ожерелья, ряды нанизанных бусов-каменьев, червонных, лазоревых, белых…
Щек узнал в хороводе и Бояну — вдову гридня Брячислава. Нарядная, улыбается. А что же — горевать весь век? Или — в жертву Перуну, как то бывало еще при Рексе? Двоих детей растит — то и будет лучшей памятью павшему мужу…
Посреди каждого хоровода кружилась плясунья с долгой палкой в руке, а на палке не то сноп, не то человек соломенный.
— То русалки, — разъяснял детям Щек. — Видите, у каждого хоровода своя русалка. Глядите же, что далее будет…
Они, как и многие вокруг, остановились у дороги и глядели. А оба хоровода сблизились, пение прекратилось, поднялся невообразимый гвалт — кричали, хохотали, взвизгивали. Над смешавшимися в единую толпу хороводами качались, будто кланяясь без толку на все стороны, соломенные русалки.
— Что они там делают, дядя Щек? — спросил изумленно Идарик. — Дерутся, что ли?
— Право, тато, дерутся! — подхватил Селогостик. — Вон одна русалка упала уже… нет, поднялась, поднялась!
Межемир, наименьший из троих, помалкивал, наблюдая внимательными глазенками, карими, как у Кия.
— Каждый хоровод, — объяснил Щек, — защищает свою русалку. А теперь, глядите, все побежали в лес на поляну. Там они растерзают русалок и всю солому разбросают.
— А чего они так жалобно закричали? Они плачут, да, тато?
— Им жалко русалок, сынко.
— А они их похоронят? Га, дядя Щек?
— Непременно похоронят, Идарик. На поляне. И будут там плакать над ними.
— Пойдемте и мы туда, за ними, глядеть!
— Нет, детки, — ласково, но в то же время строго возразил Щек. — Вам пора по домам.
Отведя малышей, он велел оседлать коней и с десятком своих дружинников поехал через яр и ручей на полночь — к Лысой горе. Туда же, на Майдан, к концу дня хотел прибыть Кий с боярами, тясяцкими и воеводами, в сопровождении гридней, чтобы принести жертвы богам, еще не перенесенным на новое место, и пировать до утра, в честь праздника. Хориву же до Майдана со своего двора — рукой подать: только выйти за частокол на валу…
Щек молча ехал в наступившей полутемноте по знакомой тропе меж закрывающих небо деревьев и думал о Семике — Великом Дне русалок. Волхвы утверждали, и все поляне были в том убеждены, что души умерших жен и дев, особенно утопших, становятся русалками. Живут они в воде, откуда только при полном и ясном месяце выходят на прибрежные лужайки поиграть. Зимой же, когда вода становится льдом, русалки поселяются на деревьях и спят там на ветвях, как птицы. Иные все лето после могут так и пробыть там, высоко в листве, никем не видимые, только иногда можно услышать шорох…
Щек вздрогнул: закопошилось как раз над головой. Поднял взор — там, в дальней вышине, в сплетении многих темных ветвей, светилась непонятная звезда. Звезды — тоже души человеческие. И нет им ни конца ни края. Нет им числа…
Тут, непонятно отчего, мысли Щека обратились к Лыбеди. Он давно уже не видел сестру, с той самой поры, как стала она женой Горазда.
Многие желали взять ее себе в жены, чтобы породниться с могучим полянским князем. Даже великан Вовкобий, князь северян, оказался в числе желавших. Кий — по праву старшего в роду — всем отказывал, кому пожестче, а кому помягче. Вовкобию сказал так:
— Не обижайся, друг. Всем ты хорош и люб ты мне. И лучшего мужа для своей сестры не мыслю. Но сам посуди. Отдать тебе сестру, чтобы увез, не смогу никак. Сам ведаешь, каждая жена теперь на счету у полян, тут не то чтобы соседу их отдавать, а у соседей бы еще занять… Были бы у меня хотя бы две сестры, уж для тебя бы, друга верного, уступил бы любую. А нету ведь двух, одна Лыбедь у меня, так Дажбог присудил… Взял бы тебя в свой род, лучшего родича не сыскать, всегда рад тебе здесь, на Горах, рад пировать с тобой и вместе в поход ходить. Но, опять же, сам посуди. Не такой ты человек, чтобы в примаки [62] идти. Зело великий и славный ты муж, чтобы стать примаком. И не захотят северяне твои отпустить от себя такого князя. Да и сам я не решусь обидеть северян, оставить их без тебя…
Так говорил Кий соседу своему Вовкобию. Верно ли говорил? Может, упустил возможность породниться с северянами и тем самым еще крепче привязать их к себе? Но не исключено, что опасался иного: как бы после, породнившись, северяне не подмяли под себя полян, не сели бы на Горах. И Щек подумал, что старший брат поступил разумно и дальновидно, отказав Вовкобию, но так, что не поссорился с ним, не обидел.
Славный добродушный великан-северянин, выслушав столь деликатный отказ, тотчас согласился, что в примаки ему идти мало чести, и с легким сердцем, без обиды, остался у себя на Десне княжить по-прежнему.
Иные же, получив отказ, огорчались и даже гневались, однако оставляли свой гнев при себе: с Кием не поспоришь…
И досталась Лыбедь полянскому боярину Горазду, осталась в своей земле, на Горах. Что же, Горазд — великого разума муж. Да никак не оправится после сечи с обрами. Рана от принятой за князя стрелы никак не затянется, что ни день — все намокает да намокает, и волхвам заговорить не удается. Знать, нечиста стрела была… Счастлива ли с таким мужем Лыбедь? Кто ведает? Сама ведь не скажет, гордая! А что знают о ней братья?..
Щек вздохнул тяжко от таких нежданных дум. Вздохнул и конь под ним.
Вскоре выехали к Лысой горе. Боги над капищем озарялись множеством костров и факелов. Светились окна и в доме Хорива за частоколом.
Недалек час, переберется отсюда Хорив на гору, где досиживает последнее лето старший брат. Уйдет князь с нынешней своей горы на соседнюю, будет сидеть в новом тереме, за высокими городскими стенами, рядом с новым Майданом и новым капищем. Туда же, к новому капищу, в город Киев, перенесут отсюда и деревянных богов. Тогда поселится на осиротевшей Лысой горе нечистая сила, и будут на ней ведьмы плясать по ночам, тревожа вечный сон полянских дружинников, погребенных после Желановой смуты здесь же, под великим горбом-могилой. Так предрекают волхвы…
А самого Хорива ни в доме, ни на дворе его, ни на Майдане все еще не было. И никто не ведал, куда подевался княжий брат. Только престарелый Белый Волхв, давно уже не покидавший своей пещеры, глядел на любезного сердцу гостя незрячими белесыми глазами, тихо перебирал костистыми пальцами чуткие струны и говорил:
