пойдет Австрии на помощь, — и он сам заключил тайный союзнический договор с Италией, которой в случае победы обещал Венецию, все еще оккупируемую Австрией.
Пока все это происходило, пражане с огромным энтузиазмом и ликованием начали свозить камни на место строительства Национального театра; и если что омрачало в эти дни их праздничное настроение, то это были оживившиеся слухи о неотвратимом крахе австрийских финансов и о выпуске в обращение необеспеченных банковских билетов в качестве обязательных денежных знаков.
В июне шестьдесят четвертого года Лиза наконец сделалась матерью хорошенького, здорового мальчика. Говорят, с рождением ребенка неудачный брак становится счастливым, — однако у Борнов этот тезис не подтвердился. Михал, или Миша, как называл его отец-славянофил, только углубил пропасть между родителями, причем до такой степени и до того небезопасно, что оба супруга едва не возненавидели друг друга.
Маленький серьезный человечек, который, едва научившись ходить, с восторгом начал пользоваться своим новым умением и неутомимо топал на толстых ножках из комнаты в комнату, сжав кулачки и упрямо склонив лобик, будто постоянно пробивая какие-то препятствия, Михал, хорошенький, смугленький Миша, был не единственной причиной разлада между родителями. В Лизе, до той поры стесняемой и оттесняемой своей слишком сильной, слишком жизнелюбивой мачехой, после обретения самостоятельности в любом случае — даже если б не озарил ее ореол счастливого материнства, — развилась бы известная самоуверенность, которой ей ранее недоставало; ведь Лиза была богата и хороша собой, она была женой Борна, а одного этого достаточно, чтобы все умолкали при звуке ее голоса и чтобы все соглашались с ней, какую бы глупость она ни изрекла. Появление на свет Миши невероятно ускорило рост этой самоуверенности: «Ведь я мать!» — говорила она, или: «Ты забываешь, что у меня, как матери, есть не только обязанности, но и некоторые права». А Борн, хмурый, расстроенный, думал: какая ты мать? Вывезла ли ты хоть раз Мишу на прогулку, вытерла ли ему нос, подула ли на больное место, когда он упал и заплакал? С кормилицей, с нянькой, с кухаркой и горничной — как легко быть матерью!
Он еще не высказывал ей этого, но знал, что наступит минута, и он скажет это и еще другие, худшие вещи, которые вызывали в нем досаду.
Чистая, аккуратная, со вкусом одетая, чаще всего в желтом — если Валентина любила сиреневый цвет, то Лиза, оригинальности ради, решила полюбить желтый, — она безраздельно правила в доме, в своей шестикомнатной квартире на проспекте Королевы Элишки, недалеко от реки; правление это было декоративным и никуда не годным.
— Я дипломатка, — твердила Лиза. — С прислугой нужна дипломатия.
Однако последствия ее дипломатии были жалкими — Борну то и дело приходилось улаживать раздоры между Лизой и служанками, которые не могли вынести ее капризов, непостижимую изменчивость настроения, и одна за другой брали расчет. Лиза могла неделями не интересоваться их работой, а потом вдруг — бог весть какая муха ее укусит — натянет белую перчатку и пойдет проверять, нет ли пыли в доме, причем расстраивалась до слез и обидными словами распекала горничную, если перчатка пачкалась. Лиза не отличалась красноречием и многословием, но и немногих слов ее было достаточно. Она могла сказать: «Вы берете деньги, а ничего не делаете — это, запомните, просто воровство».
А Борн потом должен был утешать оскорбленную девушку, уверять ее, что «пани не хотела вас обидеть». Едва буря утихала, Лиза столь же неожиданно и несправедливо набрасывалась на кухарку за какую-нибудь мелочь в расчетах: покажется ей, что кухарка пишет в счет больше масла, чем нужно для хозяйства, и, как накануне горничную, упрекает в воровстве. Опять слезы, и демонстративное молчание, и хлопанье дверьми — а Борн страдал и возмущался тем более, что, несмотря на вспышки мелочной бережливости, Лиза совершенно не умела обращаться с деньгами, которые он выдавал ей на хозяйство; они бесследно таяли у нее в руках непонятным и неуловимым образом, растекались все быстрее, и напрасны были всякие расспросы, дознания и проверки счетов. Борн привык просматривать счета регулярно каждый день, что не приносило в общем-то никакого результата, за исключением того, что Лиза оскорблялась и ощетинивалась против его «лавочничества» и чувствовала себя униженной не только тем, что муж контролировал и пересчитывал расходы, но — главное — тем, что он помечал проверенные счета своими инициалами: «ЯБ». Этот шифр, эти две круглые, гладкие буковки сделались до крайности противны Лизе, она возненавидела их до боли, до яростных слез.
«Сегодня ночью, — записала она как-то в свой дневник, — мне снилось, будто я совсем запуталась в этих буквах и будто они мохнатые, как пауки или мухи. Не знаю отчего, но мне просто дурно делается от этого «ЯБ».
Почему ей делалось дурно от невинных инициалов, неизвестно, но, сам факт, что вид их вызывал у ней дурноту, был весьма опасным признаком для будущности этого брака.
Через две недели Лиза занесла в дневник короткую, отрывистую фразу — удивительно, как она не поленилась ради этой голой, сухой констатации вытащить из тайника дневник и приготовиться к письму. Фраза звучала:
«У Борна растет живот».
Друзья и знакомые были буквально ошеломлены и озадачены, когда Борн, этот образцовый, красноречивый и многогранно деятельный патриот, этот основатель первого в Праге славянского торгового дома, этот борец за права своей нации, который некогда столь красиво и трогательно писал брату, что «мы взяли к себе горничную-мораванку, и теперь в доме нашем иначе как по-чешски не говорят», — этот Борн нанял для своего сына няню-немку, рекомендованную и присланную ему сестрой Марией фон Шпехт, некую венскую девицу, которая иначе как по-немецки не могла произнести ни звука. Что же случилось? Отступился ли Борн от своей патриотической программы, изменил образ мыслей, вывернул свои принципы наизнанку, как перчатку? — Ничего подобного, он и не думал этого делать; наоборот, он сумел превосходно и вполне патриотически оправдать, — если, конечно, в оправдании была надобность, — свое неожиданное решение.
Быть чешским патриотом вовсе не означает недооценивать, не признавать или ненавидеть в высшей степени одаренную, во многом гениальную немецкую нацию. Тот меня плохо знает, плохо понимает и даже оскорбляет, кто думает, будто я не уважаю немцев или, более того, их ненавижу. Мои интересы сталкиваются и скрещиваются с их интересами — но только здесь, на моей родине, и только тогда, когда они отказывают моему народу в том, что принадлежит ему по праву историческому и человеческому, когда они становятся на пути нашего культурного и общественного
