— Что ты говоришь? Успокойся.
— Нет, нет! Не ради восстановления римской республики, не ради власти над всем миром, не ради царской диадемы стремишься ты в Рим, а ради — Октавии! Я знаю это, знаю! О боги, до чего я дожила!.. Я отдала тебе все, что имела, — свое тело, душу, сокровища Лагидов, Верхний и Нижний Египет! Я рожала тебе детей, а ты…
В отчаянии она опустилась на ковер, устилавший пол, и, притворно рыдая, причитала, как рабыня или наемница:
— Ради Октавии ты готов ввязаться в эту войну, которая ничего не даст, кроме гибели супружеского счастья и призрачного завоевания Рима. Ибо я знаю, что сенат заставит тебя же подчинить Египет римскому владычеству, а Цезарь, проклятый людьми и богами злодей, будет добиваться отречения моего от трона Лагидов… Нет, оба вы, празднуя египетский триумф, поведете меня за своей колесницей, и плебс будет тешиться и издеваться над моим несчастьем!
— Что ты говоришь? — повторил Антоний. — Ты больна. Какие черные мысли овладели тобою! Разве не ты желала этой войны? Я уступил тебе, начав военные действия, уступил, разведясь с Октавией. А теперь, когда я зашел так далеко, что отступления быть не может, ты требуешь невозможного. Я говорил тебе об этом…
— Ты боишься общественного мнения Рима. А что для нас Рим?
— Не забывай, что Рим — моя родина, а я — римлянин!
— Муж, родом римлянин, а душою — грек, — всегда грек! — вскочила она. — Сознайся, что это так. Ведь ты не любишь Рима, ты любишь Элладу и Египет, и лицемерные слова твои…
Вспыхнув, Антоний отвернулся от нее.
— Мне надоели, Клеопатра, твои несправедливые речи. Я люблю Элладу, но Рим — дорогое отечество, и никогда я не отрекусь от родины. Я воюю не с Римом, а с тираном, поработителем римского народа: я хочу свергнуть его…
— Зачем лжешь? — не унималась Клеопатра. — Ты, царь, хочешь стать вождем популяров? Божественный Юлий был даровитее тебя и то споткнулся. Что же тебя привлекает в Риме — скажи? Власть? Но ты должен будешь разделить ее с Цезарем, ибо Октавия не допустит умерщвления брата…
Она помолчала и злорадно добавила:
— Ты хочешь Октавию.
Возбужденное лицо ее было прекрасно, напоминая лицо Афины-Паллады в афинском Акрополе, и Антоний, любуясь ею, повторял:
— Ты ревнуешь без причины.
Клеопатра притворно заплакала. Всхлипывая, она жаловалась на свою судьбу; никого она так не любила, как Антонии, — даже божественный Юлий не мог бы похвалиться такой любовью; она была неопытной девушкой, когда Юлий Цезарь соблазнил ее, и ездила в Рим не потому, что была влюблена в Юлия, а оттого, что, за беременев от него, добивалась усыновления Цезариона,
— Тогда и встретились с тобою, — вспоминала она, — и Афродита послала Эроса-Купидона, который пронзил мое сердце стрелой любви, выпущенной из лука: томительная ранка не заживала, любовь разрасталась, и, когда я встретилась с тобой в Тарсе (я отправилась туда, умирая от любви), я поняла, как сладостно быть твоей рабыней. И даже сейчас, униженная и оскорбленная твоим стремлением к Октавии, я умоляю Афродиту не разлучать меня с тобой, потому что я не вынесу горя и наложу на себя руки.
Вздохнув, Антоний взял ее в объятия и, посадив к себе на колени, ласкал ее тело.
— Обещай бежать со мной в Египет, — шептала Клеопатра, — мы придумаем вместе, как обмануть сенат, военачальников и легионы видимостью войны. О Марк Антоний, царь мой, властелин! Сжалься над своей рабыней, которая готова в знак любви к тебе и преданности целовать твои ноги!
Она опустилась перед ним на колени, обняла его ноги и прижалась к ним лицом.
— Встань, царица! — дрогнувшим голосом выговорил Антоний. — Встань, умоляю тебя…
— Обещай бежать со мной…
Он колебался. Страшная тоска, стыд, отвращение к жизни овладели им. Он молчал, борясь с собою, но Тело было сильнее всего, и он, в душе проклиная себя, уступил.
— Пусть будет так, моя царица! — вымолвил он со стоном, подумав: «Со мною всегда меч, и я смогу, когда понадобится, пресечь нить жизни без вмешательства Парк».
Спустя несколько дней пришло известие, что Агриппа напал на берега южной Греции и захватывает корабли, подвозившие войскам Антония хлеб из Азии и Египта. Взятие Мефоны обеспокоило, а притворные поиски Агриппой удобного места для высадки легионов обманули Антония.
В то время, как он приказывал своим войскам соединиться, Октавиан высадился в Эпире.
Узнав об этом, Антоний послал гонцов к Канидию с повелением двигаться к Актиону, а друзьям, сенаторам и преторианской когорте отправиться на пристань, чтобы сесть на корабли.
Было холодно, шел снег, и Антоний вдыхал полной грудью морозный воздух. Лошадь под ним была резвая, молодая и нетерпеливо переступала с ноги на ногу, когда он садился на нее. Приближенные, ежась от холода, шептались, высказывая друг другу недовольство столь ранним отъездом: хотелось спать после бурно проведенной ночи и в промежутках между сном и пробуждением пить вино или ласкать женщину; хотелось, отдыхая, заниматься литературой или писать друзьям письма, играть в кости, астрагалы или петеию, не помышляя ни о чем, кроме игры; хотелось жить полной, беззаботной жизнью, не думая о войне, потому что воевать не хотелось, и, если кое-кто настаивал на этом, то приходилось соглашаться лишь потому, что во главе меньшинства стоял сам проконсул. А когда наступили раздоры, причиной которых было нежелание Клеопатры воевать, многие стали помышлять о возвращении в Рим, о бегстве к Октавиану. Что для них было в этой борьбе? Победа Антония или Октавиана — не все ли равно? О родине они не думали: она была для них там, где жилось хорошо, то есть они считали, что человек, владеющий состоянием, может не иметь родины и что понятие «отечество» — предрассудок или демагогия правителей, играющих на патриотических чувствах несознательной толпы. Поэтому они сочувствовали желанию Клеопатры прекратить войну и порицали Антония, приказавшего ехать всем к Актионскому мысу.
Сев на простую бирему и посадив приближенных и когорту, Антоний отплыл от ахейского берега.
Бирема плыла мимо мыса Аракса к Эхинадейским островам; слева вздымались горы славной Итаки, родины Одиссея, а впереди виднелась Левкада, дорический остров, с высокой горой, с вершины которой, по преданию, бросилась в море знаменитая Сапфо. Обогнув Итаку, бирема направилась к юго-западному берегу Левкады и поплыла вдоль западного берега по направлению к Актиону.
Дул попутный ветер. Темные холодные волны шумели за кормою, гребцы пели заунывную галльскую песню, и Антоний, стоя рядом с кормчим, думал с ужасом в сердце, что он обречен и с ним обречены на позор доблестные войска.
Объяснение с Клеопатрой перепутало все его планы и решения. Он уступил ей во всем, был побежден женщиной. Что можно было сделать, чтобы вернуть хотя бы часть обдуманных решений? Он стал гистрионом и останется им до конца своей жизни. Здесь, у Актиона, он должен разыграть, как на театре, страшную трагедию своей жизни, обмануть людей, вручивших в его руки свои жизни и будущность, унизиться перед египтянкой и умереть, — иного выхода не было. Разве не смертью должна была кончиться победа над ним Клеопатры? Победитель Октавиан не успокоится, пока не добьет их обоих…
Неужели она пожертвует Антонием, думая сама спастись? Но как?
Недоумевая, он смотрел на волны. И вдруг — понял.
Телом она хочет покорить Октавиана, телом хочет спасти Египет от поглощения Римом, телом хочет…
Нет, не может быть. Она не такая. Она, дочь Лагидов, не смеет вступить на путь открытой проституции, выставить себя, нагую, напоказ всему миру и бесстыдно торговаться с тираном, как жадная корыстолюбивая карфагенянка, помышляющая только о наживе.
Нет, он ошибся. Ошиблась и Клеопатра. Он поговорит с ней, и она отступится от своих требований.
Это показалось ему настолько ясным, справедливым и бесспорным, что он перестал думать о вопросах, мучивших его, и обратился к кормчему, указав на скалистый берег:
— Скажи, друг, не Актион ли это?
— Актион, — лаконично подтвердил моряк, направляя судно к двум отвесным скалам, между которых виднелась небольшая бухточка.
Антоний подозвал Эроса и повелел объявить людям, чтобы приготовились высадиться на берег.
Его ожидало неприятное известие: Октавиан прибыл в Актион почти одновременно с Антонием. У противника были войска, а Антоний был одинок, если не считать нескольких человек, приплывших с ним. Опасность быть захваченным заставила Антония пуститься на хитрость: переодев моряков в одежды легионариев, полководец выстроил их на кораблях. Октавиан подумал, что защита кораблей поручена легионариям, и, выйдя из лагеря, решил предложить битву на суше.
Антоний ждал прибытия легионов. Когда они подошли, полководец приказал немедленно приступить к постройке большого лагеря на актионском мысе. Это отняло много времени.
