Гордыня есть первейший грех, — поддержал Ермака Старец. — И не в том она, что шапка соболья, а в том, что каждая вошь кричит: «Меня не трожь! Я превыше Царя!» И один такой, и другой, а выходит — вея сила на распрю ушла.
Складно говоришь! — как всегда, усмехнулся Пан. — Я только не пойму, к чему это приложить.
А к тому, что издаля Сибирь-ханство камнем до Небес кажется, а подошли поближе — не един камень, а гора камней. Ткнули покрепче, они и посыпались... Таперя не пропустить, что нам в этой груде гожее.
Да... — согласился Мещеряк, — было крашено, а пошел дождь — оно пестро! На четвертый день, как мы в Искер вошли, Бояр прибежал, а ведь небось на шерсти Кучуму присягал.
Он не на шерсти... Они, вогуличи, когда клятву дают — с золота пьют, а на шерсти ему, как нам — навроде шутки, — сказал Пан.
— Ты Бояра не хай! — сказал Ермак. — Он на нас как на Христа Спасителя надеется, ему Кучум — супостат жестокий. Он вогуличей приневолил, навроде как кыпчаков монголы при Батые.
— А через чего он Кучуму служил?
— А куды денешься? — буркнул Кольцо, который, развалившись на пригорке, делал вид, что спит либо дремлет. — Он тут недальний — мигом нукеры наскочут да разорят, а самого с колодкой — в Бухару.
— А которые и не служат, за Обью прячутся, — сказал Ермак, — там нам обязательно подмога и дружество будет. Там нельзя жесточью... Слышь, Мещеряк?
— Да слышу! — неохотно ответил атаман, задумчиво покусывая травинку.
— Они как дети малые, — сказал Старец. — Чисты сердцем и шкодят-то не по уму. Крестить их надо...
— Чего они, через это еще лучше станут? — засмеялся Пан.
— Вот глупой! — рассердился Старец. — Тады их девиц с нашими казаками венчать можно. Чтобы женились, значит. Девки у них гожие: тихие да работящие...
— А казаки и так женятся, которые помоложе. У меня вона уж трое землянки отрыли, женок привели, живут... Одна уж пузатая ходит!
— По-собачьи! — вздохнул Старец. — Невенчанные!
— Да ладно тебе! — сказал Пан. — К осени церкву поставим, и повенчаешь! Живут, и слава Богу.
— Чудной народ... А добрый, — сказал Мещеряк.
— Особливо татары... — засмеялся Пан.
— Они того же корня, как мы! — сказал Ермак.
А какая в казаках самая скверная черта? То-то и оно, что гордыня эта самая. Каждый сам себе атаман, и нраву моему не препятствуй!
— Да уж верно... Нехай моей бабке будет хуже, что у меня отмерзнуть ухи! — подсказал Пан. — А к чему ты это?
— А к тому, что зараз татары дружка дружку предавать нам начнут. Да перегрызутся, как деды наши.
Вот помяните мое слово, не сегодня-завтра предатели к нам побегут...
Да откуда ты знаешь? — не поверил простодушный Кольцо.
Давно живу — насмотрелся! — сказал Ермак и поднялся, отряхивая кафтан. — И на руку нам, а противно... Будто крыса по тебе бежит...
Как в воду глядел! Недели не прошло, приехал большой ясашный мурза Сеин Бахта Тагин. Архалук на нем был шелковый, стеганный узорами, колпак белый, изукрашенный, сапоги сафьяновые красные с загнутыми бухарскими носами.
Он долго клялся в вечной дружбе казакам. Говорил, как ценит казачье добросердечие и гостеприимство.
Ермак сразу догадался, с чем приехал Кучумов подручный, и потому сделал вид, что кыпчакского языка не понимает. Говорил через толмача.
Бахта долго плел льстивые кружева, расхваливая казачью храбрость и любовь к справедливости. Атаманы, собравшиеся в Ермаковой землянке, терпеливо ждали.
— Я бы хотел сказать несколько слов моему другу, вашему досточтимому атаману, — наконец произнес Бахта.
Шапку ставлю! — сказал, выходя из низкой двери, Мещеряк, — сейчас продаст кого-то...
Через несколько минут Бахта вышел, церемонно поклонился казакам и, важно воссев на коня, поехал с майдана, окруженный десятком слуг.
Мещеряк, Пан, — позвал атаманов из землянки Ермак. — Подите сюды. Ну, как думаете, кого он продал? Маметкула!
Да ты чо? Он же у них первейший воин! — не поверил Кольцо.
Потому и продал! Вот она, зависть, что с людьми делает!
Повесить бы его! — сказал Мещеряк.
Сам подохнет. Охота мараться! — сказал Ермак. — Стало быть, собирайтесь скореича — Маметкул на Вагае кочует, в ста верстах отсюдова — ставка.
Атаманы пошли отбирать казаков порезвее. Из ворот Кашлыка медленно, с достоинством выезжал Бахта Тагин.
— А ведь небось у него и детишки есть. Любят его... — сказал, глядя ему вслед, Мещеряк.
— Ему бы на Москву податься! — ощерился Кольцо. — В большие бы люди вышел!
— На Москве таких любят, — поддакнул Пан.
— Потому мы здесь, а не на Москве! — оборвал разговор Ермак.
Казаки собрались скоро. Ермак осмотрел каждого, заставил попрыгать и благословил в путь. Спешно, без привалов, отряд прошел за двое суток сто верст. Ночевали «украдом», по очереди. Шли тремя группами. Две малые — одна разведывает, вторая прикрывает -и большая основная. Вот там и были самые отборные бойцы: стрелки, кулачники да поножовщики, поднаторевшие языков добывать.
Вечером второго дня от головной группы пришел вестовой:
— Не обманул Сеин Бахта — здесь Маметкул кочует.
Ночевать легли без костров, не скопом, а по пять
человек друг от друга на отдалении, чтобы, ежели кто случайный напорется, сразу всех не накрыл. На рассвете Пан, ведший отряд, поднял бойцов.
Тихо, не хрустнув ни единой сухой веткой, не стронув ни единого камушка на тропе, вышли на берег Вагая, где в красивой долинке стояли Маметкуловы юрты.
Казаки залегли и смотрели, как просыпается кочевье, чтобы определить, в какой юрте Маметкул.
Вот из крайней кибитки вышла пожилая татарка, потянулась, повязалась белым платочком, что-то сказала; из юрты вышли еще несколько женщин, взяли ведерки; переговариваясь и посмеиваясь, пошли в степь. Кобылиц доить — догадались казаки.
Навстречу им попался дозорный. Стал женщин задирать; они смеялись, он пошучивал, совсем забыв про службу. Второй караульщик сидел разувшись, мотал головой, отгоняя дремоту.
Выбежал из юрты мальчонка, задрал рубашонку, пустил струю. Старуха дала ему подшлепника, чтобы hi юрты за малой нуждой дальше отходил. Мычали коровы. За юртой женщина колола дрова — растапливала огонь под казаном.
Живут же люди, — сказал лежащий рядом с Паном казак. Атаман глянул: на изъеденных оспой щеках скуластого казака блеснули слезы.
Как у нас дома, — сказал он, извиняясь за свою слабость. Хотел Пан сказать ему что-то жесткое, чтобы не разнюнивался, — не дома, на лежанке — в набеге. Но не сказал. Тоже ведь и у него когда-то был дом, была жена, были дети. Давно, словно в другой жизни. Он вспомнил беленые стены саманной мазанки, коровье мычание в хлеву... Впереди по-сурчиному цокнул Якбулат.
Вмиг казаки глянули в ту сторону, куда указал наблюдатель. Из юрты вышел Маметкул. Был он босой, без рубахи... Татарка в пестром халате стала сливать ему воду из тонконосого кувшина на руки. Маметкул начал умываться, фыркая и смеясь.
Пан чуть приподнял и переливисто свистнул. Стража не успела вытащить сабли из ножен. Казаки вваливались в юрты, выводили мужчин. Женский крик стоял над кочевьем. Плакали ребятишки, кричали от страха...
Не обращая на них внимания, казаки тащили медную посуду, меха, пуховые шелковые одеяла, сундуки Старухи цеплялись за них. Казаки отмахивались. Бабы, простоволосые, падали на колени, ползли... Пан стоял около связанных мужчин с обнаженной саблей, смотрел, как казаки тащат на берег бочонки с медом, мешки с крупой.
Кривоногий казачок подскочил к кипящему казану и деловито прикинул, куда бы вылить варево и прихватить казан.
Не трожь казана! — сказал ему Пан.
Так ведь казан гожий! — собираясь снять его с огня, ответил казак.
— Не трожь, я сказал!
— Ты что?
— А они из чего питаться будут?
— Да они еще наживут, а нам польза.
— Ну!
Казак плюнул и побежал шарить по юртам. Татары, связанные локтями, смотрели исподлобья на грабеж. На то, как казаки тащили скарб и припасы.
— А не все вам грабить! — сказал, перехватив их взгляды, казачок по-татарски. — Вот и наш черед настал. Не нравится? А? То-то...
Но велел всех пленных покормить.
Маметкула, как скатанный ковер, отволокли на струг. Под вой женщин и крик ребятишек отчалили. Струг был нагружен так, что бортами чуть воду не черпал. Поставили парус, погребли к Кашлыку.
Остальных пленных погнали пешим порядком вдоль берега. Кто-то предложил запалить юрты.
И Пан, вдруг налившись яростью, заорал в самые лица оторопевших «резвецов»:
— Кто сказал «запалить»? Я-те запалю! Вы с кем воюете? С бабами, с детишками?.. Вы басурмане али крещеные? Запалить они собрались! Я те так запалю, в геенне огненной холодно покажется. — И, прыгая в струг, крикнул по-татарски: — Не бойтесь, худо Маметкулу не будет! Мы на него сердца не держим! Может, и лучше, что он к нам попал!
