Какое-никакое угощение на стол ставили: то строганинку, то медку с кипяточком... Да шли-то не за угощением, а за лаской и разговором. Особенно тянулись к Ермаку сибирские лесные люди, с которыми он искреннюю дружбу водил, а те почитали его за отца, за старшего.
— А что, Бояр, — спрашивал Ермак, сидя в одной рубахе и шароварах, по-степному поджав под себя босую ногу. — Я так полагаю, что назад нам через Камень пройти будет тяжело... Против течения выгребать придется.
— Шибко тяжело, — соглашался Бояр, ради натопленной печи совсем без рубахи, в одних меховых штанах и торбасах. — В гору струги тащить шибко трудно. А ты и не ходи! Другой дорогой ходи... Дорог много! Ты по Иртышу ходи, потом по Оби ходи все вниз, нигде грести не надо...
— Ну-ко, ну-ко... — Ермак стряхивал со стола невидимые крошки и на выскобленной столешнице наносил рисунок угольком. — Вот, стало быть, мы... А вот эдак пришли... и назад дорога тут тяжелая.
Сюды, сюды ходить можно! — Бояр перехватывал уголек и выводил путь на Обь... — А потом река будет Щучья. Этой рекой округ Камень ходи немного и на реку Усу попадешь уже за Камнем, а по Усе в Печору...
Так ведь эдак длинно больно...
Зато грести не надо. Зато опасно ходить не надо. Маю хорошие люди тамо живут, — хлопотал Бояр. — Но Иртышу до Оби пойдешь — Кучума ханство Сибирь; по Оби до реки Кода пойдешь — вот его ханство Сибирь и кончилось. Кодская земля началась, Обдорская земля началась, Югра... Сюда сто лет назад большой поход был — старики говорили. Воеводы приходили, весь югорский народ, и кодские люди, и обдорские на шерсти клялись русскому Царю верными быть. Большой Государь Московский Василий. Нонешнего царя отец... Это Кучумка-хан плохой — люди имает, на цепь сажает, бухарцам люди продает. А югорские князья хорошие, никого не продают, ясак платят. Там и русские люди есть. Давно есть. Всегда. Я маленький был, с отцом туда олешек гонял, долго с русские люди жил. По-русски говорить научился. Тамо идти безопасно.
Хорошо, да долго, и, сказывают, места там дикие, холодные...
А ты там не живи, проплыви летом, да и все... Зимой на нартах проезжай, да и все...
А покороче нет дороги?..
Не знаю.
Да как же ты, Боярушка, и вдруг не знаешь? Да не поверю.
Я туда не ходил.
Куда «туда»-то?
Бояр отнекивался, отмалчивался. Наконец признался.
По Тавде на Пелымское ханство. Пелымский князь Аблыгерим шибко худой. Кучумке подручником служит.
— А не он ли на Чердынь ходил?
— Не знаю, — прятал глаза Бояр.
Да и другие дружившие с Ермаком князьки отнекивались, отмалчивались, отворачивались.
На прощание Ермак всегда чем-нибудь своих друзей одаривал. То нож хороший подарит, то крючки рыболовные железные, то женам бисеру насыплет. Без гостинца никто не оставался.
А когда уходил, звал Ермак атаманов и сотников, есаулов да пятидесятников; заставлял все рисунки, что сибирские люди оставляли, запоминать. Заставлял по памяти на снегу рисовать. Так что казаки приблизительно знали, в какой стороне что находится.
Оставшись с Черкасом, да с Мещеряком, да с Кольцом и Паном, ломал голову над рисунками.
Пуще всего заботил его Пелымский князь. Лесные люди говорили, что Кучум приказал Пелымскому князю Аблыгериму перекрыть дорогу, по которой пришли ермаковцы. И он приказание исполнил.
— Вот, братья атаманы, что я полагаю... Мы так легко в Кашлык пришли потому, что этой дорогой никто до нас не ходил. Разве что охотники зверя промышляли, — говорил Ермак. — Непрохожим путем мы сюда явилися. А то бы нас там вой ждали Вогуличи да остяки в своих местах отродясь воинского человека не видали. А ведь Аблыгерим как-то на Чердынь вышел. Как?
— Есть у него дорога! — соглашались атаманы. — Есть.
— Если бы он по нашей дороге шел, он бы Чусовых городков не миновал, а он сразу на Чердынь вышел, — рассуждал памятливый и хитрый Пан.
Он на Чердынь либо по Каме, либо по Вишере при шел, а на них как попал?
— Надо на Пелым идти, — сказал Мещеряк. Пока Пелым не разбит, мы меж двух огней: на юге Кучум в Вагайских степях гдей-то хоронится, а на севере — Пелымский князь Аблыгерим. Потому туда дороги непроходны, а они есть. Знамо, есть!
Долгими вечерами при лучине сидели атаманы в ермаковой землянке и так и сяк прикидывали, каким путем идти станице в Москву.
Сошлись наконец на том, чтобы не рисковать — идти по Оби на Печору, а там на Усть-Цильму, это уже Русь-матушка.
Подальше положишь — поближе возьмешь! — подытожил Кольцо.
Решено было послать двух атаманов. От вольных казаков — Черкаса, от воровских — Волдыря. Черкас казак служивый, в Москве бывал, в приказах дьяков знакомых имел, а Волдыря с издетства на нескольких языках как по-русски говорит, да и постарше, поспокойнее.
Заикнулись было, что можно назад к Строгановым пройти, да Кольцо на смех поднял. Потому, никогда таких дураков, чтобы сами в петлю лезли, не встречал.
Вы что, — смеялся он, — запамятовали, как мы и пуда выплывали? Забыли, какие на нас господа почтенные купцы резоны вывели? Они за каждую пулю, за каждую щепоть пороха обдерут нас как липку да сами к Царю и отправятся! Дескать, вот мы какие люди верные! Повоевали Царю-батюшке Сибирь. Давайте, мол, нам стрельцов и дворян служивых... Гоударь спытает: «А где казаки, что давеча к вам пошли?» — «Каки казаки? Воры волжские? Дак разлежались, а которые в Сибири померли». И будете вы у Строгановых в цепях сидеть да дурь свою проклинать. И пес не взлает про то, что вы на свете жили!
С Кольцом согласились. И как тронулся лед, подновили два струга, просмолили заново. Отобрали лучшие меха — шутка ли, самому Царю в дар. Понабрали самоцветов из Кучумовых запасов.
А как последние льдины ушли на полночь, кликнули общий сбор, стали на берегу, обнялись с каждым из двадцати пяти отъезжавших — простились.
Обнял Ермак Черкаса, прижал к широченной своей груди:
Прощай, мой сынушка дорогой... Свидимся ли?
— Бог даст, свидимся! Я скоречко — туды и обратно. Не сумлевайся, атаман.
Вскочил Черкас на струг, снял шапку, поклонился в пояс всем, кто оставался на берегу; молча поклонились и оставшиеся.
Кто знает, на честь или на муку пошла в Москву легковая станица? Сколь раз наградой казакам была плаха.
Да и где она, эта Москва? До нее еще доплыть надо!
Потом, как отошел струг подальше, как скрылась из глаз кряжистая фигура Ермака, стоявшая на берегу, закрылся Черкас кафтаном и зарыдал, точно почувствовал, что никогда больше не увидит.он своего отца названого — атамана Ермака, потому как суждено ему будет вернуться через три года, когда в живых из атаманов останется только Мещеряк, да и тот ненадолго.
Было и еще одно. Осталась в Кашлыке черноглазая пугливая татарка, а у ней, у невенчанной, под сердцем его ребенок. Вот к ним-то и вернется Черкас. Знал ли об этом Ермак?
Знал. Потому еще и пал его выбор на Черкаса, на самого молодого, которого хотел атаман сохранить, ибо любил его как сына; на самого толкового, ибо нужно было объяснить, что произошло в Сибирском ханстве; на самого верного, потому что нужно было не только дойти, объяснить, но и вернуться.
Отпустил атаман Черкаса, отдав ему свое сердце, но сердце молодого атамана оставил рядом с собою в Сибири.
А про то, что молодые казаки себе зазноб в Кашлыке завели, все знали. Потому и пускали их в град Сибирь караулить не в очередь. А когда старые ворчали — какие, мол, это казаки — баб себе завели, юбками занавесились, — Ермак отвечал:
— Казаки не монахи! Закон не велит баб в лагерь водить, а в том, чтобы семей не иметь, в законе казачьем не сказано!
Только Старец ворчал:
— Не венчанные! По-собачьи живут!
— Ну дак венчай! — отвечал Ермак. — Чего гундишь! Крести татарок да венчай! Чай они люди живые, да молодые притом...
Иртыш легко поднял три струга и понес их вослед уходящим на север льдам. Казаки шли под парусом, чтобы скорее выйти из Сибирского ханства в земли, как говорили им вогуличи, дружественных лесных людей, считавших себя подданными Царя Московского. В земли Кодские и Обдорские. Вместе со стаями птиц, имеете с весенним теплом и нежной зеленью, заливавшей берега, стремительно бежали три суденышка, выплывая на необозримые просторы северных рек.
Если Иртыш, верстовой ширины, местами был разлит на десять-двенадцать верст, то, пройдя за двое суток триста верст, легковая станица выплыла на такие обские просторы, что вполне могли сойти за море. Медленно, величаво катила свои воды матушка Обь, и казаки, видавшие многие реки, домом своим считавшие Дон, Яик и Волгу, — примолкли, пораженные шириной и силой великой сибирской реки.
Первые полторы недели старались и к берегу не приставать, и горячего не варить. А что варить? Еды-то было чуть, правда, и работы не было вовсе: сиди на руле да парус придерживай. Плыли в виду берега, но гак, чтобы в любую минуту уйти на средину, на расстояние, недосягаемое для стрел. Тащили за стругами чески с крючками, тягали рыбу, и в достаточном числе. Тут же чистили, тут же солили. Красная рыба — лосось — через два дня уже просаливалась и становилась мягкой, как масло.
