Эвелина долго молча пила кофе. Она презрительно взглянула на Бальзака и спокойными шагами, высоко держа голову, вышла из столовой. Ее прямые плечи под собольим мехом палантина, казалось, не могли не ощутить на себе взгляд Бальзака, исполненный гневного осуждения. Но это только казалось ему. И, в конце концов, это ничего не решало в судьбе Леона. Левка выпороли плетьми на конюшне и, связав руки за спиной, бросили на грязную солому в старый коровник.
— Отлежится, — бросил управитель, — и дорога ему в Бердичев. Забреют лоб, а там научится почитать свою милостивую пани…
За стенами коровника неистовствовал ветер. Левко глотал собственную кровь, стонал и просил смерти.
Он знал: все могло быть по-другому. Как? О, в мечтах все происходило, как в сказке. Нехама была жива. Ее никто не мог обесчестить и сгубить, ибо рядом с нею был он, Левко, именно Левко, а не Леон. И жив был счастливый названый брат его, верный Василь, и никто не мог обидеть Марину, жену Василя. Счастливо жил дед Мусий. И над хатами Верховни весело светило солнце, на полях ветер раскачивал хлеба, не свистели нагайками над головами крестьян панские гайдуки, и не было больше крепостных, а были люди, и никто не мог выменять красавицу девушку на гончего пса или безнаказанно забрить лоб славному парню, отдать его в солдаты. Какая это была безоблачная, радостная и счастливая жизнь!
Левко лежал на спине. Никто не мешал ему мечтать, и мечты его были необычайно легки, они взмывали на крыльях выше облаков и устремлялись в неведомое. Но хватило их ненадолго. Скоро настала пора возвращаться им на землю. Низринутые с небес, они больно ударились грудью о прогнивший пол коровника и сломали свои крылья. Левко открыл глаза. Неужто это не сон? Над ним с фонарем в руке склонился Бальзак. Левко хотел что-то сказать, но у него отнялся язык. В этот миг он ощутил нестерпимый холод, стужа была такая, что стучали зубы. Он застонал и услышал голос, донесшийся с порога:
— Пойдемте отсюда, барин…
Это был голос Жегмонта.
— Леон, — окликнул Бальзак, наклоняясь ниже и освещая фонарем фигуру на соломе. — Ты слышишь меня, Леон?
— Слышу… мсье… — едва процедил сквозь зубы дрожащим голосом Левко и потерял сознание.
Когда он очнулся, возле никого не было. «Верно, то был сон», — подумал Левко.
— Очнулся, — донесся голос старого конюха Свирида Чекаленка. Он рассказал, как среди ночи чудак француз постучался в окно. Вместе с дворецким они внесли Левка в сторожку. Долго возился с больным этот странный барин. Где это видано? Свирид разводил руками. Деньги оставил. Сказал, поговорит с пани, пусть, мол, Левко не боится.
Левко не боялся. Он внимательно выслушал Свирида. Чего было бояться? Хуже не будет.
— И дернул же тебя черт за язык, — корил его Свирид, — надо было тебе болтать… Смолчал бы перед управителем. Не убыло бы у Марины…
— Молчите, дядя Свирид… Молчите лучше. — Левко заерзал на топчане. — Не покорностью господ улещивать, а палкой…
— Цыц! — замахал руками Свирид. — Замолчи. Мало тебе плетей? Скажи спасибо, что так обошлось.
— Я еще им скажу спасибо, — посулил Левко, — я не забуду.
Он закрыл глаза. Его преследовала одна мысль: всем бы вместе, миром… Вот было бы дело. В сердце искрилась надежда: настанет пора, непременно настанет.
— Выучили тебя теперь, — снова донесся до него голос Свирида.
— Выучили, как же, — согласился Левко, — добрая наука. Такая и благодарность будет. Погоди.
— Забреют тебя, — вздохнул Свирид. — Горемыка ты несчастный, Левко.
— Все мы горемыки, да кто нас сделал такими, кто?
Свирид молча отвернулся.
— Молчишь. Не знаешь? Или боишься?
Свирид молчал. Левко затих. Лежал навзничь, уставившись в черные балки низкого потолка. Вспомнилось лицо склонившегося над ним Бальзака. Его-то в самом деле следовало поблагодарить, поклониться в ноги, у него сердце доброе и честное. Только увидятся ли они еще хоть раз?
…И Бальзак думал в эти минуты о Левке. Эвелина сидела напротив, любуясь блеском перстней на выхоленных пальцах. Ее речь текла спокойно, она говорила тоном непререкаемым и твердым. Бальзак слушал ее, затаив дыхание.
— Оноре, вы невозможны, можно подумать, что вам двадцать лет. Я уже не говорю о бессмысленности вашего поступка вообще, но вы же могли простудиться. Что за чудачество отправляться среди ночи на черный двор, разыскивать разбойника. Да, да, не дуйтесь, все они разбойники.
Эвелина гневно ткнула пальцем в окно.
— Все. Вы слышите, Оноре! Если им спускать, они перережут нас всех, сожгут наши имения, здесь будет дикий край…
— Ева, бить плетьми человека… разве это не дикость?.. И вообще…
— Ах, Оноре! Молчите лучше! Все это у вас от безделья. Скорее в Париж!
За такие слова год назад он упал бы перед нею на колени. А вот теперь он лишь почтительно поклонился и проговорил:
— Скорее бы.
— Ждать осталось недолго.
И Бальзак знает, что в самом деле ждать уже недолго. Уже привезены из Киева обручальные кольца. Давно желанный день не за горами. И, быть может, потому, что путь к нему был такой путаный и нелегкий, в сердце прочно царит удивительное безразличие ко всему. Чувствует ли это Эвелина?
Невесть чем растроганная, она в конце концов обещает Бальзаку простить Леона. Хорошо. Этот хлоп останется в Верховне. Но можно ли верить ее словам? О, у Бальзака достаточно причин для сомнений.
Бежали зимние дни. Бальзак думал: то вьюга катит их в далекий пустынный край. Он не выходил из комнаты. Нередко его навещал Кноте и развлекал своими остроумными рассказами. Бальзака удивляла ограниченность врача, но одновременно увлекала таинственная сила самоуверенности, которой обладал Кноте.
Сам не желая того, он полюбил одиночество. Что это означало? Сколько ни думал — определить не мог. В этот вечер, как и во все предыдущие, перед тем как уснуть, он попробовал читать. Он долго перебирал книги на столе, и захотелось взяться за свою книжку. Он взял в постель «Кузена Понса» и, забывшись, с наслаждением читал страницу за страницей. Право, ему нравился этот смиренный, чудаковатый Понс. Где еще в свете можно было найти человека, который бы, как Понс, любил старину, понимал ее, отдавал ей свою душу. Бальзак с любовью перелистывал страницы и видел перед собой кузена Понса, а когда глаза утомились, положил книгу на столик, но мысленно продолжал читать ее. Его даже не удивило, что память с непостижимой последовательностью восстанавливала фразу за фразой.
И когда это оборвалось и он раскрыл глаза, то от удивления едва не вскрикнул. Собственно, хорошо, что он не кричал. Вот уж было бы ни к чему. Еще напугал бы тихого кузена. А тот спокойно улыбнулся, сидя в ногах Бальзака, и взгляд его был умиротворенный, теплый. Он даже не поздоровался. Только улыбнулся, и все.
Бальзак чуть не погрозил ему пальцем, но своевременно удержался. Такая неосторожность могла неприятно повлиять на Понса. То, что он не поздоровался, можно в конце концов извинить. Все антиквары — чудаки, но в душе они джентльмены. Этого сознания совершенно достаточно, чтобы не обижаться на них.
Бальзак решил все-таки, что это видение. Он отвернулся, и то, что он увидел, заставило его на миг забыть о Понсе. Сюда, точно на великий совет, сошлись его приятели и друзья. В кожаном кресле за столом расположился писатель д’ Артез, позади него прислонился к стене философ Луи Ламбер, на низеньком пуфе сложил на коленях руки Каналис, справа от него смеялся химик Балтазар Клее. В углу виднелась сгорбленная фигура задумчивого изобретателя Сешара.
— Добрый вечер, друзья мои, — приветствовал их радостно Бальзак.
Никто из них не ответил, но это не удивило его. Он хотел встать с постели и попросить несколько бутылок вувре, этого чудесного вина, надеясь, что оно развяжет гостям языки. Но смирение сидевшего в ногах Понса вселило в сердце Бальзака добродетельные намерения. Он понял — вувре излишне. Понс, точно одобряя его решение, едва заметно кивнул головой. Это растрогало Бальзака. Сколько лет прошло, а Понс все не изменил своей добродетели.
— Ну вот, друзья мои, я рад, что вы заглянули. Я счастлив, друзья. Теперь у меня наконец есть кому пожаловаться. Посмотрите, дорогой Артез, какой я лентяй, откройте ящики и убедитесь, что привезенная из Парижа бумага лежит нетронутая.
Бальзак подождал, пока Артез открыл ящик и удостоверился в справедливости его слов. Он перехватил взгляд, брошенный Артезом на его белый фланелевый халат, и горько заметил:
— О мой друг, не ищите на рукавах этого халата чернильных пятен. Нет, не потому, — поспешно добавил Бальзак, — что я всю жизнь твердил, что истинный литератор должен работать аккуратно. Поверьте, не потому. Я лодырь. Понимаете, бездельник.
Вы, Балтазар Клее, и вы, Сешар, — перед вами великое будущее, химия и изобретательство, грядущее столетие готовит счастливую почву для вашей деятельности. Когда-нибудь вы отблагодарите меня за то, что я вызвал вас к жизни. Химия и изобретательство…
