Затем голова моя прояснилась, и я взглянула ввысь, — но эти нежданно-негаданно услышанные слова по-прежнему звучали эхом в уголках моего сознания. Аттида по-прежнему лежала неподвижно, спрятав подбородок в сложенных чашечной ладонях и глядя в ночное небо. Ночная тьма излучала мягкое, таинственное свечение; пока я любовалась им, над едва видимым краешком ионических гор, сидя в ореоле славы, безмолвно поплыла луна; так быстро, что мне казалось, будто я могу уловить ее перемещение всего за промежуток между двумя вздохами. В этом бледном неземном сиянии неожиданно проглянули черты Аттиды — скорбная задумчивая маска из бледного воска с единственной блестящей слезой, словно замерзшей на щеке.
Афродита разбудила во мне яростную, пылкую страсть. Я простерла руки. Аттида повернулась, и мне показалось, что она мгновение слегка покачивала головой — неужели колеблется?! О нет! Губы ее разомкнулись, на глазах у меня вздыбились под ночной сорочкой два холмика и обмякли вновь. Она медленно вытянула свои трепетные руки и схватила мои.
Эта ночь, вся из лунного серебра, стала первой нашей с Аттидой ночью. Моими сделались ее узкие губы, моими стали ее высокие груди и роскошь ее растрепанных волос. Она отвечала на мои ласки с такою пылкостью чувств, что я никогда прежде за всю свою жизнь не могла бы предположить, что она способна на такое. И вот наконец мы неподвижно лежим, обнаженные, в лунном освещении и глядим друг на друга совсем другими глазами. Две взрослые женщины — чувственные, страстные — теперь связаны более тонкими цепями, нежели цепи невинности, — смертельным даром Афродиты всем смертным. «Да случится так — по моему повелению!» Так мы лежали еще довольно долго, пока наконец меня не стало клонить в сон; луна уже зашла, едва теплились огоньки свечей, — и мне показалось, что я услышала голос богини: «Помни, что ты поклялась!» — и затем в дальней дали — едва слышный, тонкий и ясный, жестокий ребячливый смех.
Глава пятнадцатая
В один из тех ясных дней посредине зимы, которые приходят как раз тогда, когда солнце поворачивает На лето, я сидела вместе с Исменой в ее комнате в Усадьбе трех ветров. Меня сильно мутило: я была уже на шестом месяце. Неспокойно было и на душе, чему было немало причин. Чувствуя мое настроение, Йемена дала мне в руки вышивку, пока мы беседовали. Это занятие я никогда особенно не любила, да и сейчас не люблю, но в тот раз оно отвлекло меня. К тому же мне нужно было, чтобы руки мои были заняты.
— А что ж ты хочешь, милая, — подбадривающе сказала Йемена. — Ты как раз сейчас проходишь самую трудную часть пути.
— Знаю, мне уже говорили, — ответила я, а сама гнала прочь от себя мысли об Иране: два месяца назад она родила мертвого ребенка и через какой-нибудь час после чрезвычайно продолжительных родов скончалась от потери крови и остановки сердца. — Мой брат хочет, чтобы я жила с ним под одной крышей, — осторожно сказала я. — Он не понимает, что в моем положении мне лучше быть одной.
— Это естественно. — Йемена готова была посмотреть с лучшей стороны на каждого, кого мне случалось представлять в невыгодном свете. — Вы оба понесли тяжелые утраты.
— Не говори так опрометчиво. Ты же прекрасно знаешь, что Харакс не ставил Ирану даже в ломаный грош.
Он гнался только за ее приданым и добился своего. Теперь ищет другую жену, такую, которая сможет родить ему наследника.
— За что ты так не любишь своего братца? — спросила Йемена.
— Не могу сказать точно, — ответила я, пожав плечами, — но я всегда находила его, мягко говоря, отталкивающим, и, похоже, он гордится тем, что взлелеял в себе самые худшие природные качества.
— Сафо, а ты не находишь, что это очень не по-доброму? — Голубые бесхитростные глаза Исмены были полны неясного сопереживания.
Меня всегда удивляло, как это Агесилаиду удалось приручить ее чувства? Она не была опечалена или обеспокоена, — напротив, ее лицо было невозмутимым, почти безмятежным, словно у ребенка. Но между весной и осенью волосы ее сделались седыми, и у меня создалось впечатление — мне трудно объяснить, что я под этим подразумеваю, — что она добровольно отреклась от своего пола. Как следствие, она приобрела некое странное качество — такую благожелательную невинность, опять-таки сходную с невинностью ребенка, но в итоге образовалось множество тем, которые с ней стало невозможно обсуждать.
— Прости, — сказала я. — Может, я действительно поступаю не по-доброму. Но я не могу даже думать о том, чтобы снова вернуться в этот дом. Особенно сейчас.
— Ты меня пугаешь, милая. Ты стала какая-то странная, так подвержена переменам настроения…
Я склонила голову над вышивкой и подумала: хотелось бы знать, что ты сама чувствовала, когда бывала в интересном положении? Возможно, что ничего. Ну, может быть, то, что подсказано обычаем. Случалось ли, что ты просыпалась и понимала, что в тебя вторглась чужая личность, что ты утратила свою волю и стала просто-напросто горшком, в котором произрастает семя ярких природных сил? Да нет, конечно же нет. Даже если я тебе расскажу все это, ты не поймешь ни слова. Собственно говоря, почему я здесь? Почему разговариваю именно с тобой? Почему выбрала тебя из всех других?
— Прости, Йемена, — сказала я (и тут же вспомнила, сколько времени зря порастратила, расточая свои извинения перед разными тупицами за слова и действия, которые извинений вовсе не требовали). Затем спросила, решив сменить тему разговора: — Когда женятся Мика с Меланиппом?
— Мы решили, пусть это будет в конце весны. Слишком много предстоит хлопот с имением.
— Так ты и впрямь хочешь продать его? — У меня по-прежнему не укладывается в голове мысль, что в Усадьбе трех ветров могут произойти какие-то перемены. Сидя в знакомой, навевающей душе покой и уверенность комнате, с которой связано столько приятных воспоминаний, в которой стоял все тот же старый тяжелый навощенный стол и все так же пахло травами, я почувствовала, будто из-под меня выбивают один из тех камней, на которых покоится моя жизнь.
— Ну, дом я, конечно, продавать не буду, сады тоже. Надо ведь что-то оставить Гиппию, когда он придет в подходящий возраст.
К тому времени Гиппию исполнилось одиннадцать; это было стройный белокурый сероглазый отрок, совершенно бесхитростный и походивший в своих лучших чертах и на Фания, и на Аттиду — мне он очень нравился.
— А большой фруктовый сад? — спросила я.
— Нам предложили выгодную сделку, — сказала Йемена. Она прервалась и заморгала глазами, понимая, как тяжело будет мне это выслушать. — Крупный владелец садов. Может быть, ты догадываешься, о ком идет речь.
— Едва ли.
— Вот я и решила: все равно нам с этого сада никакой особой пользы, а на вырученные деньги мы сможем жить в Пирре после того, как Гиппий женится. — Ее голос снова смолк. Через какое-то время она спросила: — Ну как ты? Хорошо себя чувствуешь?
— Да, да, хорошо, — подмигнула я, еле удержавшись от того, чтобы извиниться в очередной раз.
— Я тебя понимаю. Знаю, с этим садом у тебя связаны приятные воспоминания. Но и ты пойми меня.
Я глянула в эти бесхитростные голубые глаза, в это простое мягкое лицо; раздражение и вина бушевали в моей голове, и я подумала: а ведь мне следовало бы почесть смертельным оскорблением, что Йемена, с ее написанной на челе невинностью, не до конца представляет себе, сколь это для меня важно! Могла ли я даже подумать, что заговорю с ней об Аттиде?
— Да, — ответила я. — Понимаю.
— Ты всегда была так добра к Аттиде. Право, мы очень благодарны тебе. Иногда я чувствую, — тут она издала нервозный смешок, — что ей требуется нечто большее, чем я как мать могу ей дать. Она какое-то странное дитя. Я никогда не понимала… — Тут Йемена снова прервалась, очевидно не зная, что сказать.
Я ждала, призвав весь свой запас терпения.
— Так что же? — сказала я.
Йемена пригладила себе волосы:
— Понимаю, тебе сейчас трудно говорить об этом. Я больше не хочу тебя мучить.
В воздухе между нами повисла некая неловкость.
— Не понимаю, — сказала я, хотя все понимала слишком хорошо.
— Аттида говорила, что все это время ты была, — Йемена сделала нерешительный знак рукой, — очень расстроенной. Пожалуйста, не подумай, что мы за вами подглядываем. Но, право, мы принимаем близко к сердцу все, что у Аттиды на душе. Мы не могли не заметить, что вы, — она мгновение поколебалась, прежде чем продолжить, — в последнее время виделись друг с другом куда реже, чем прежде.
— Да, — ответила я.
Добавить было нечего.
— Она сказала, что думала, будто ты не в себе. Она прекрасно понимает тебя, Сафо. — Йемена поглядела мне прямо в лицо, в глазах ее был различим едва заметный налет упрека. — Ты должна понимать, как она к тебе привязана, в какой степени она теперь зависит от твоей любви и поддержки.
