Но ведь он хотел жениться на мне. Он умолял, рыдал, милая ты моя Клеида! Плакал ли он у твоих ног, доченька, обнимал ли он твои колени? Преклонялся ли пред твоим телом, как преклонялся перед моим?
Гиппий был твой; он любил тебя, а я присвоила его себе так же, как много лет назад присвоила себе его сестру. Когда мы бывали наедине, это не его глаза — глаза Аттиды глядели в мои. Я сделала его своим рабом. Я ввергла его в горнило безумного желания. Я была Цирцеей, Медеей[135], Калипсо[136] — я была удивительной чаровницей, могущей с помощью волшебного жезла взломать толщу годов.
Ты можешь простить меня, Клеида?
Могу ли я простить саму себя?
Слишком поздно! Слишком поздно! Слишком поздно!
И снова — как много призраков будоражат мою душу… Бегущие ноги, звонкий смех. Дни и годы, полные удовольствий, и мгновения желанного покоя в саду наедине с подругой; пятна солнечного света под деревьями, шафранно-желтое платье, жареные орешки к завтраку ясным осенним утром, залитый лунным светом жертвенник и незабываемое восхищенное лицо девушки, заправлявшей хороводом. Теплые губы в темноте, надушенные цветочными духами волосы, прижавшиеся к моей щеке. Призраки, возлюбленные — все давно прошло! Гонгила, которая была точно дикая роза; легконогая Геро и любимица муз Гиринна; до обидного рано ушедшая Тимада и милая Евника с полными мягкости и обожания глазами; чернокудрая Анактория и хохотушка Сидро — волны давно смыли следы ваших ног на песке в толщу минувших лет.
Все прошло, только ветер гоняет сухие хрупкие листья под огромными платанами. Прощальный взмах платка, отход корабля от причала, молитвы тех, кто остался на набережной, за благополучное плавание — все давным-давно минуло, остались только ломкие от времени, хрупкие, как осенние листья, письма, да высохшие гирлянды…
Когда лето повернуло на осень — ты помнишь? — я вернулась к тебе, Аттида, пришла в твои мягкие руки, о которых грезила так давно, истосковавшись по твоей ласке и твоей страсти. О, если бы эта ночь сделалась вдвое длиннее, молились мы, если бы наша любовь могла продолжаться вечно! Но к исходу года наше краткое воссоединение вновь окончилось, оставив после себя горечь, отчаяние, нарушенные клятвы, а возможно, и разбитое сердце. Кого винить? Почему так все получилось?
Не потому ли я вернулась, что любила тебя, Аттида? Или это было исключительно из-за задетого самолюбия и уязвленной гордости, необходимости быть неотразимой — богиней, Афродитой в оболочке бренного тела? «Сафо, фиалокудрая, нежная…» И снова, будто насмешка, возвращается голос Алкея, слова, которые он произнес у водоема в запущенном саду… Когда это было? Целую жизнь назад! Богини — я это теперь знаю на собственном опыте — не выносят соперниц. А тут еще шептания, косые взгляды и смешки последовательниц Андромеды: «Анактория, Аттида… Анактория… Анактория… Анактория…»
— Так ты любишь ее? — спросила я Аттиду в эту первую судьбоносную ночь. — Ты любишь ее?
И Аттида ответила печально, с растраченной страстыо, зная меня, возможно, еще лучше, чем я знаю саму себя:
— Я люблю только тебя, Сафо. Я всегда любила только тебя.
И тут мне показалось, что я слышу холодный, ироничный голос богини: «Ну, теперь ты убедилась, как крепко я держала свое слово?»
— Я недостойно вела себя по отношению к тебе, — сказала я Аттиде. — Останься с Анакторией. Я могу принести тебе только несчастье, милая моя.
— Если ты хочешь, чтобы я стала ее возлюбленной, Сафо, — сказала Аттида, — если это принесет тебе счастье, я стану. Но — только ради тебя.
— И ради того, чтобы утолить свою страсть, — жестоко сказала я.
— Да, — сказала она, — чтобы утолить мою страсть. Пустую, бессмысленную, но все равно мучительную страсть. Ты когда-нибудь видела, как гасят известь, Сафо? Тебе ведомо, сколь жгуче бесплодие? Как губят людей вода и огонь, поглощая кости?..
— Тише, моя сладкая, — прошептала я, неожиданно испугавшись и гоня от себя нарисованный ею чудовищный образ. — Не говори так! Ты ведь сама не знаешь, что говоришь! — Я обняла ее вновь и почувствовала, как она ответила мне пылкой страстью, отчего-то полной необъяснимого отчаяния, словно она сознательно расставалась со всеми своими надеждами на счастье.
«Люблю тебя, — повторяла я как заклинание, — люблю тебя, люблю тебя!» — будто надеялась заколдовать терзавших меня злых духов сомнения и ужаса. Удивительно, но в жизнь мою ворвалась полоса светлых годов, долгое лето счастья и славы.
Как быстро забываются летние грозы!
Настал черед новым примирениям, новым ссорам. Казалось, сама судьба обрекла наши отношения на этот разрушающий душу ход вещей. У меня и в мыслях не было, что он может каким-то образом перемениться, не говоря уже о том, чтобы кончиться. Но вот в один прекрасный осенний день — тому уже минуло пять лет! — во время очередного истеричного обмена горькими обвинениями Аттида вдруг замолчала, опустила подбородок в сложенные чашечкой ладони и немного посидела спокойно и смиренно. Затем она подняла взгляд — лицо у нее совершенно ничего не выражало — и сказала спокойно, но твердо:
— Я оставляю тебя, Сафо.
Мое ухо расслышало эти слова, но мое сознание отказывалось их принять. Сколько лет я, позволяя себе непостоянство, принимала ее преданность как само собой разумеющееся!
— Ты имеешь в виду, что больше меня не любишь? — глупо спросила я.
Она покачала головой.
— Я тебя по-прежнему люблю, — произнесла она. — И всегда буду любить. — В глазах ее неожиданно заблестели слезы.
— Так почему же… Почему теперь? — Мой гнев мгновенно исчез, дав место изумлению.
— Потому что я не могу больше тебя выносить, — скучным голосом сказала Аттида. — Мне все это надоело. Больше ничего. Тебе никогда не приходило в голову, что я тоже человек и что моему терпению тоже есть предел?
Сраженная этой немыслимой прямотой, я только покачала головой. Что верно, то верно: я никогда не видела в Аттиде свободное существо, не задумывалась о том, что она тоже личность. Она была частью мироздания, сотворенного мной самой. Точно так же, как я — что за горькая ирония! — была частью мироздания, сотворенного ею.
— Нет, — сказала она с легкой печальной улыбкой; тут слезы из ее глаз потекли в три ручья, и какое-то время она тихо и безнадежно проплакала. — Ты думаешь, мне хочется тебя оставить? — проплакавшись, прошептала она. — По-твоему, мне сейчас это легко? Менее чем через два месяца мне будет сорок. Я гляжу в зеркало и вижу в нем свое будущее: тьму, пустоту, погибель! Тем, какая я есть, я обязана тебе. Ты меня такой сделала. Без тебя… — Она простерла руки слабым, безнадежным жестом. — Но у меня нет выбора, любимая. Это мой единственный шанс.
Я взглянула на нее, как будто видела впервые, и вздрогнула от жалости, когда в глаза мне бросились признаки ее возраста, которые я прежде умудрялась не замечать. Потускнела ее былая яркость, углубились линии вокруг глаз, рта и на шее, появилась дряблость кожи. Я подумала: а ведь я по-прежнему дитя, которое бегает по зеленым лужайкам Эреса! Видно, ничто не переменилось для меня: мир так же неизменен во времени, тени остаются короткими, а я по-прежнему пребываю в светлом сне. Пока не проснусь. Пока мы обе не проснемся.
«Тем, какая я есть, я обязана тебе».
Мы долго в молчании глядели друг на друга. Я услышала, как мой собственный голос сказал с удивительной кротостью:
— Ну что же, ступай, любимая. Ступай свободно, я благословляю тебя. Ступай себе с миром.
Она улыбнулась, хотя слезы по-прежнему потоком текли из ее глаз:
— Ты и в самом деле хочешь этого? Да, я вижу, что так. Спасибо. Поверь, но мне и впрямь надо уходить. Мне не хотелось этого. О Сафо, у меня просто нет слов! — Она склонила голову и разрыдалась во всю мочь, даже не пытаясь сдерживать себя.
— Я попрошу тебя только об одном, — сказала я. — Не выбрасывай прошлого из своего сознания. Не черни нашу любовь ненавистью. Что бы ты ни говорила, что бы ни случилось, невзирая на гнев и горечь, я любила тебя, Аттида. И теперь люблю. — Она подняла глаза, полные тоски. — Наша любовь была доброй, не забывай этого никогда! — продолжила я. — Она была драгоценной и прекрасной. Жизнь от нее становилась светлой! Помни все, что сближало нас столько лет, все, о чем мы говорили… — Тут я неожиданно, в приступе тоски по минувшему, стала вспоминать то один, то другой случай: как мы сидели на весенних лужайках и, весело смеясь, плели венки, как мы подолгу гуляли и, — радостные, возвращались домой. («А помнишь то… А помнишь это…») — пока она наконец не сказала:
— Хватит, не терзай меня больше!
Охваченная угрызениями совести, я прикусила язык.
Наконец я спросила:
— Так куда же ты теперь? Что собираешься делать дальше?
