В глубине комнаты, озаренный широким кольцом ослепительного, голубоватого света, стоял… Ян Гус. Одет он был как в день своей казни, но вместо черного, теперь на нем было белоснежное одеяние, искрившееся вокруг и по складкам. Помолодевшее, дивно прекрасное лицо его дышало покоем; его лучистые, глубокие глаза с бесконечной нежностью смотрели на Ружену.
Легкое, как дымка, но совершенно реальное, видение приближалось к умирающей, маня, в то же время, ее рукой и улыбкой.
— Отец Ян! Ты за мной пришел?.. Я готова!.. — прошептала Ружена и потянулась к нему.
В этот миг видение исчезло, а тело Ружены грузно упало на пол…
Несколько минут в комнате царила мертвая тишина. Все видели и признали друга, давшего им блестящее доказательство того, что земные привязанности сохраняются и в „потустороннем” мире…
Но как ни был уважаем и дорог им таинственный гость, вид его произвел панический страх.
Иероним первым опомнился; перекрестясь, он нерешительно оглянулся кругом. Анна стояла на коленях, ничего, казалось, не видя, что творилось вокруг; глаза ее горели странным, фанатическим возбуждением. Вок откинулся на кресло и лежал без чувств; страх был неведом ему, пока дело шло с живыми, но видение его нервы не выдержали. Иероним хотел было ему помочь, но оправившиеся от своего изумления Светомир и Брода стали поднимать графа; тогда он нагнулся к Ружене. Убедясь, что она мертва, он поднял на руки ее еще теплое тело и, прижав его к своей груди, бережно снес на кровать, где закрыл Ружене глаза, а на ноги набросил одеяло.
Склонясь над телом, Иероним долго, полными слез глазами, любовался очаровательным личиком покойной, на котором застыло удивленно-радостное выражение; затем он преклонил колени и стал горячо молиться.
Вок пришел в себя довольно быстро. В первую минуту стыд, что он поддался чисто женской слабости, заслонил собою всякое иное чувство; но скоро сознание понесенной им утраты охватило его, и страшное нервное напряжение разразилось судорожными рыданьями.
Иероним наружно казался спокойным. Поговорив еще некоторое время со Светомиром и Бродой о происшедшем необычайном явлении, он пожелал возвратиться к себе, в тюрьму, потому что чувствовал потребность остаться один.
— Мой славный сторож будет счастлив вновь увидать меня, да и я хочу поразмыслить и помолиться в уединении, — усталым голосом сказал он.
Отказавшись от того, чтобы Светомир или Брода ему сопутствовали, так как и один сумеет найти дорогу, Иероним попросил только, чтобы его снабдили мечом.
Он простился еще раз с усопшей, обнял друзей, благодаря за оказанную ему неоценимую услугу, и пожал руку Анне, молча стоявшей в стороне, бледной, с блуждающем взором, словно ее только что разбудили ото сна. Затем Иероним завернулся в плащ и вышел с Бродой, провожавшим его до дверей дома.
Неделю спустя, траурный поезд покидал Костниц. На запряженной парой повозке стоял тяжелый, дубовый гроб с телом Ружены, старательно набальзамированным маэстро Бонелли; сзади ехали верхом Вок, Анна, Брода и Светомир, остававшийся в городе и сопровождавший друзей до ближайшей остановки. На первом роздыхе растроганные приятели простились, и поезд двинулся дальше.
Вследствие трудности пути, следовать приходилось шагом, и путешествие совершалось ужасно медленно. Это тягостное бездействие, на которое был осужден Вок, и постоянный вид гроба бередили рану его сердца и угнетающе действовали на нервную, подвижную натуру графа.
Мрачный, убитый, он молчал по целым дням. Наблюдавший за ним Брода решил, что если все так и дальше пойдет, то Вок несомненно заболеет по дороге.
Как-то раз, на постоялом дворе, где они остановились на ночлег, Брода заговорил с графом и попытался убедить его торопиться в Прагу, где, вероятно, совершаются, в это время, важные политические события.
— Там ваша голова и меч могут быть необходимы, а здесь вы все равно ничему не поможете, пан Вок.
— Это, может быть, и справедливо, Брода, но могу ли я покинуть дорогой для меня прах, не проводив его до могилы? — грустно заметил граф.
— Пани Ружена была ангелом, — иначе святой мученик не снизошел бы за ней с неба, — а ангелы не придают цены земным обычаям, — убедительным тоном сказал Брода. — Ваше сердце и сожаление о ней она и так видит, а честь сопровождать ее тело, вы могли бы поручить моей испытанной верности.
Новые возражения графа были также опровергнуты; тогда они порешили, что Вок на следующий же день отправится далее, с несколькими людьми, и берет с собою Анну, если она того пожелает; Брода же, с остальным конвоем, останется охранять тело и вещи. Однако, Анна отказалась ехать с графом, предпочитая сопровождать покойную.
— Я лучше останусь с Руженой! Мне незачем торопиться в Прагу, опустелую после всего, что я любила, а вас, граф я только стесню, — возразила она.
После быстрой езды, давая людям и коням едва необходимый отдых, Вок прибыл, наконец, в Прагу. Эта бешенная скачка, утомительная, но зато отвлекавшая мысли от постигшего его горя, вернула ему некоторые душевное равновесие. Чтобы окончательно заглушить в работе без отдыха боль сочившейся кровью раны, он, очертя голову, кинулся в водоворот кипучей политической деятельности, охватившей в ту пору его соплеменников.
И прибыл он на родину в самое нужное время: никогда еще умы не были так возбуждены, раздавались первые раскаты народной грозы, которой суждено было разразиться четыре года спустя.
Графа Гинека не было в Праге, когда приехал Вок. Спасаясь из пустого дома, где каждый предмет напоминал ему Ружену, молодой граф в тот же вечер отправился к своему приятелю, Милоте Находскому. Марга с мужем встретили его, как всегда, с распростертыми объятиями, и весть о постигшем его несчастье вызвала у обоих слезы и горькое сожаление. Но, видя, как тяжело Воку говорить о покойной жене, Милота постарался перевести разговор на другую тему и стал расспрашивать о подробностях мученической смерти Гуса и участи, ожидавшей Иеронима.
— По всем вероятиям, костер, как и мистра Яна. Соборные коршуны и чешские изменники вымещают на них обоих тот удар, который мы нанесли немцам в 1409 г., — ответил огорченный Вок и начал подробно описывать возмутительный суд и геройскую смерть Гуса.
— Я вижу, что мы были правы, считая его святым, и что народ справедливо отомстил за его казнь, — заметил Милота, внимательно слушавший графа.
— Разумеется! Всякое насилие над бессовестными попами, которые своими бесчинствами, только позорят свой сан, — по-моему, праведное, святое дело!
— В таком случае, вы, остались бы довольны, если бы могли видеть то, что происходило здесь, при получении известия о смерти Гуса, — вмешалась Марга.
— Расскажите, расскажите, что у вас тут было. Я приехал сегодня утром и ничего еще не знаю.
— Боже, какие это были тяжелые дни, — начала Марга, вздрагивая при одном воспоминании, — Волновался весь город; народ массами собирался на улицах и громко обвинял во всем духовенство, как главного виновника неправедного осуждения обожаемого проповедника и проистекавшего отсюда бесчестия, которое пятном легло на Чехию. Но на разговорах дело не остановилось. Разгоряченная толпа накинулась на дома священников, заведомых врагов мистра Яна, и наделала там много бед…
— Да, я сам был свидетелем ужасного зрелища, — перебил жену Милота и, улыбаясь продолжал — Марга опасалась выходить из дому, чтобы не попасть в свалку; из духовенства многие бежали из города; ну, а кто не оказался столь предусмотрителен, тот пережил много неприятного: дома их разграбили и даже подожгли, а их самих ругали и били. При мне бросили во Влтаву двух раненых, полумертвых монахов…
— А расскажи графу про осаду архиепископства, — вмешалась Марга.
— Как? Осаждали Конрада Вехта? — засмеялся Вок.
— Ну, да! Настоящая осада, и ему с большим трудом удалось бежать, а то бы его паства с ним расправилась.
— Скажите, как же тогда приняли Яна Железного и те драконовские меры, на которые его уполномочил собор, как своего посла?
— Да, хуже выбора сделать было нельзя! Я полагаю, во всей Чехии нет более ненавидимого человека, как епископ Литомышльский, — его, ведь, считают главным обвинителем Гуса на соборе со стороны чешского духовенства и ближайшим виновником его смерти! Один его вид пробудил такую злобу, что он не смел показываться на улицу, а когда отправлялся к королю, то требовал особую охранную грамоту. Надо правду сказать, что и при дворе его принимают не особенно-то ласково. Королева — вне себя, по смерти высокочтимого духовника, и открыто прославляет отца Яна, как святого мученика; ну, а за ней и знатнейшие пани, как вдова Генриха Розенберга, Анна Змирзликова и Анна Мохова.
— Это не помешало архиепископу Яну принять меры, которые он считал необходимыми для „обуздания” Чехии, и со вчерашнего дня на Прагу снова наложен интердикт. Но… только у нас теперь народ не так уж смирен и я боюсь, что все это кончится очень скверно, — прибавила Марга, вставая, чтобы приказать подавать ужин.
