Это было объявлением войны римской церкви и первая закладка церкви национальной. Патриотическое движение выяснялось, сторонники Гуса и чаши становились тем более сильной и опасной партией, что на этот раз и крестьянство шло за панами против короля и католицизма, узкая нетерпимость и жестокость которого все более и более волновали умы.
В Праге царило лихорадочное возбуждение; интердикт применялся с неумолимой строгостью. Ян из Иесениц, отлученный папой в течение шести лет, был изгнан из Праги и католическая партия готовилась к решительной борьбе.
Но времена теперь были иные, долготерпение народное истощилось и число сторонников чаши возрастало.
На закрытие кладбищ, отказ в таинствах и оскорбительные против Чехии проповеди пражане ответили насилием.
С криками: „Кто не работает, — тот не достоин пропитания!” народ накинулся на монастыри и дома духовенства, приостановившего богослужение, изгнал проживавших там священников и заменил их утраквистами (чашники — представители умеренного крыла гуситов).
Из столицы волнение перекинулось в провинции и выразилось нападением вооруженной толпы на Опатовицкий монастырь, который и был взят приступом, монахи изгнаны, а настоятель замучен до смерти.
С увлечением своего бурного характера Вок принимал деятельное участие в этом политическом движении, всюду первый там, где решалось какое-нибудь отважное предприятие или суровые меры.
Он очень сблизился теперь с Яном из Троцнова; ненависть обоих к католическому священству влекла их друг к другу, несмотря на коренное различие характеров обоих: насколько Ян был молчалив, осмотрителен и замкнут, настолько Вок — откровенен, неосторожен и всегда готов на какую-нибудь безумную выходку. Однако за последнее время молодой граф значительно изменился: потеря Ружены поразила его глубже, чем можно было предполагать, а перенесенные волнения подействовали на его здоровье.
В течение нескольких недель кипучая работа поддерживала в нем нервное возбуждение, но затем гнездившаяся болезнь вдруг свалила его…
Перед смертью, Ружена выразила желание быть погребенной в Рабштейне, рядом со своими предками.
После долгого, тяжелого пути Брода доставил, наконец, тело в древний замок, но посланный им нарочный с извещением о прибытии застал Вока в горячке, между жизнью и смертью.
Наступала весна, оживала природа, и с убранных пестрым, цветочным ковром полей веяло чистой, бодрящей молодой силой.
В капелле Рабштейнского замка совершалось отпевание Ружены.
Собравшиеся были немногочисленны; Вок не хотел приглашать посторонних на эту тяжелую церемонию и у гроба, тонувшего в цветах, стояли лишь он с отцом, Анна с братом и верные слуги: Брода, Матиас и Иитка. О чистом, очаровательном существе, до времени сведенном в могилу преступной рукой, проливались горькие слезы.
Когда гроб внесли в склеп и поставили рядом с бароном Светомиром, все, исключая Вока, оставшегося помолиться за усопшую, поклонившись в последний раз, вышли.
Граф долго стоял на коленях, прислонясь головой к милому гробу, но не молился, а о чем-то напряженно думал, тяжело дыша. Когда он поднялся, мрачная решимость была на его лице.
— Я верю, что ты меня видишь и слышишь, дорогая Ружена, — тихо, но отчетливо сказал он, кладя руку на крышку гроба. — Так прими же мое обещание отомстить за тебя и твоего отца. Вы оба пали жертвой одного и того же злодея и, клянусь, он дорого заплатит за свое преступление.
В эту минуту какая-то тень показалась из глубины склепа, и чья-то рука легла Воку на плечо.
Удивленный, он с неудовольствием обернулся, но слова застыли у него на устах, когда он узнал Яна Жижку. На лице того видна была холодная, неумолимая свирепость, а его единственный глаз горел такой неотразимой ненавистью, которая сковала Вока.
— Ту же клятву хотел дать и я! — глухим голосом начал Жижка. — Забывшись в молитве, я случайно остался здесь. Только, пан Вок, надо мстить не одному попу, а всем им, негодяям! Только кровью этих исчадий адовых омоем мы честь поруганных ими девушек и жизнь несчастных, которых они сгубили своими происками, ядом или кинжалом! Огнем выгоним мы их из нор и пожарами почтим память праведника, бесчеловечно казненного ими. У них мы научились быть безжалостными и клянусь, что, при случае, я докажу, какой я хороший ученик!
Вок сочувственно пожал ему руку. Он не предвидел, что минута кровавого возмездия близка и что перед ним — будущий великий полководец, страшный мститель, какого когда-либо знал мир…
В Костнице, между тем, доигрывался последний акт мрачной трагедии, поставленной католичеством на сцену всемирной истории под названием процессов Гуса и Иеронима Пражского.
Наиболее дальновидные и политичные из судей, — кардиналы Урсино, камбрейский и флорентийский, стояли за освобождение Иеронима; по их мнению, если он подчинился собору, то правосудие и осмотрительность внушали прекратить преследование, которое только усугубило бы смуту в Чехии. Против этого мудрого решение восстали мстительные, злобные Палеч и Михаил de Causis. Они вызвали из Праги монахов, новых лжесвидетелей против Иеронима, и сумели привлечь на свою сторону голос такого узкого, дикого фанатика, как доктор Назо, который не задумался, при полном соборе, бросить кардиналам, стоявшим за освобождение Иеронима, обвинение в том, что они подкуплены королем Чехии и его достойными подданными — такими же, как и он, еретиками.
После подобного оскорбления, обиженные кардиналы тотчас же заявили, что выходят из состава следственной комиссии, и собор назначил Иерониму новых судей, в число которых вошли два заклятых врага его и Гуса — Иоанн Рокка и патриарх константинопольский.
На другой день после этого заседания, совершенно ясно указавшего, какая судьба ожидает заключённого, Светомир имел с ним свидание и с негодованием рассказывал ему, что произошло.
Иероним выслушал его спокойно, почти с улыбкой.
— Знаешь ли, ведь он оказал мне услугу, почтенный Назо, — весело сказал Иероиим. — Он дает мне возможность взять назад мой отказ и громогласно заявить свои непоколебимые убеждения.
На доводы испуганного Светомира он твердо ответил:
— Я хочу смерти, которая одна только может искупить мою слабость и смыть позор, покрывший меня за отречение от правды и моего святого учителя и друга — Яна.
В силу этого решения, Иероним отказался отвечать своим новым судьям и потребовал, чтобы его выслушали публично. Желание его было удовлетворено и 23-го мая 1416 г., ровно год спустя после его задержания, он появился перед собором.
Прения, занявшие два заседание — 23-го и 26-го мая, являются, несомненно, славнейшим успехом Иеронима.
На 107 предъявленных ему обвинительных пунктов он отвечал с таким присутствием духа и последовательностью суждения, которые порвали лживые, предательские сети его врагов и обнажили истинные причины преследовавшей его ненависти.
Присутствовавшие смутились и не могли понять, как после стольких страданий и лишений в течение целого года, проведенного им в темной яме, он мог еще говорить и защищаться, да притом с такой свободой мышления и остроумием, словно все это время он посвятил изучению своего дела и теперь находился на кафедре, а не на скамье подсудимых. Никогда, может быть, Иероним не выказывал себя более блестящим оратором, как в это знаменательное для него время; во всеоружии научной эрудиции, с ослепительным красноречием и чарующей силой своей гениальной личности защищал он свое дело, хотя отлично сознавал, что оно погибло, и что ставкой была его жизнь.
Слушатели, состоявшие из его врагов, были увлечены, побеждены и готовы были почти его оправдать; но Иероним, казалось, вовсе не жаждал победы, так как от самозащиты перешел к восхвалению Гуса, который, подобно Илии, на пламенной колеснице вознесся на небо, чтобы призывать своих недостойных судей и ненавистников перед страшным судилищем Христовым.
Его слова вызвали шум в собрании; одни кричали и осыпали его бранью, а те, кто хотел спасти этого выдающегося человека, пытались остановить его.
Но он не смутился.
— Вы думаете, что я боюсь смерти, — пренебрежительно спросил он, — даже такой ужасной, какую мне готовят мои враги и эти лжесвидетели, которые перед Богом ответят за свою неправду? Разве вы не обращались со мной с непростительным для христиан варварством, разве я не гнил заживо в тюрьме целый год? Я никогда не жаловался, считая жалобы ниже моего достоинства; но я не хочу искупать жизнь ложью и признаю здесь, что из всех грехов, когда-либо мною совершенных, величайший и непростительнейший, это — мое подлое отречение, моя постыдная слабость отвергнуть учение праведника, бывшего моим учителем и другом. Вы осудили Гуса и Виклефа не за то, что они потрясли учение евангельское, а за то, что они разоблачили гордыню, продажность и все пороки духовенства. Обвинение эти не были опровергнуты, и я провозглашаю их, как это делали они!
