Терезин знал, что в поезде не было ни одного взрослого, а только больше тысячи перепуганных, истощенных и оборванных школьников. Эсэсовцы прогнали их через дезинфекцию, а потом заселили в бараки на окраине гетто и объявили, что туда никому нельзя подходить. А кто попробует заговорить с детьми, будет расстрелян.
Такие строгие меры только распалили наше любопытство. Ведь поезд приехал с востока, видимо из тех же мест, куда отослали наших родных, друзей и знакомых. По гетто поползли самые разные слухи и домыслы.
Говорили, что это сироты из польских приютов. По другой версии, эсэсовцы расстреляли их семьи, но этому никто не хотел верить. Зачем такое безрассудство, думали мы. Пока от нас есть польза и мы можем работать, нам дадут жить.
Ярка собрала свой чемоданчик и переехала в барак к детям. Мы даже не попрощались, потому что нам и в голову не пришло, что мы больше не увидимся. Но детям и их воспитателям запретили покидать свое жилье. Лео рассказал, что детям дают увеличенные порции еды, чтобы они поправлялись. Судя по всему, эсэсовцы ждали, пока они станут выглядеть получше, чтоб передать их в Международный Красный Крест. Через полтора месяца дети, и правда, уехали, и Ярка вместе с ними. За все это время нам уже не довелось встретиться ни разу. Собственно, больше мы уже никогда не виделись. И напрасно я ждала посылки из Швейцарии.
Осенью работы на огороде и в полях закончились и меня перевели обратно на починку униформ. Доктор, выписывая меня из больницы, предупреждал, что скорее всего я никогда уже не буду совсем здоровой, но слабость, которую мне приходилось день ото дня преодолевать, была совсем выматывающей и к весне только усилилась. У меня не оставалось сил даже на редкие встречи с Лео. Вернувшись из мастерской, я валилась на койку, и, даже нацепив на себя все, что было, дрожала под одеялом от холода.
Я лежала на нарах, боролась с дурнотой и старалась, чтобы меня не вырвало. С одной стороны, я не хотела вытошнить хлеб, который ела на ужин, а с другой — боялась бродить в кромешной тьме, царившей в спальне и коридорах, поскольку уже вторую неделю мы были наказаны за чей-то проступок запретом включать свет. На этаже был только один туалет, и несмотря не все наши старания, содержать его в чистоте по ночам не удавалось. Вонь проникала в нашу камеру, даже в самые дальние уголки.
— Я же говорила, чтобы вы не водились с этой девчонкой. — По каркающему голосу я узнала пани Рейсову. Видимо, она услышала, как я давлюсь. — Вот держите, хоть постель не испачкаете.
Я почувствовала, как она что-то пихнула мне в бок, и нащупала жестяную миску. Спасение подоспело вовремя. Мне стало чуть легче. Я полежала немного, глубоко дыша.
— При чем тут Ярка? — спросила я.
— Если бы она вас не научила таким манерам, никто бы вас не обрюхатил.
— А меня и не обрюхатили.
— Девочка, я шесть раз была беременна, уж мне-то не рассказывайте. Осторожнее со старшей по бараку, она обязана о вас доложить.
— Я не беременна, — повторяла я, пытаясь даже скорее убедить саму себя, чем Рей-сову. Менструация у меня пропала через три месяца, проведенных в гетто, и я полагала, что даже не могу забеременеть. Похоже, я ошибалась. Тошнота, отсутствие аппетита, слабость, выпятившейся живот. В темноте я потрогала грудь. Она набухла, как никогда. В этот момент мне показалось, что у меня внутри что-то шевельнулось. Легонько, как плавник проплывающей рядом рыбки. Я свернулась калачиком и заплакала.
За все это время я не видела в Терезине ни одной беременной. Приезжая в Терезин, женщины проходили гинекологический осмотр, и, если оказывались беременными, их прямиком направляли на аборт. По приказу, который издал летом сорок третьего начальник лагеря, о всех беременностях нужно было сообщать под угрозой строжайшего наказания и сразу же делать аборт. Я прижала руку к животу. Я понятия не имела, какой у меня срок, но раз я это до сих не замечала и — как я надеялась — никто, кроме вездесущей Рейсовой, тоже, можно притвориться, что я не знала о беременности, а потом будет слишком поздно для аборта. Конечно, Терезин не лучшее место для рождения ребенка, но мы же не будем тут вечно. Вдруг слухи о том, что немцы проигрывают, подтвердятся? А что, если мне повезет, и война кончится раньше, чем я рожу?
Я перестала реветь и прижала обе ладони к чуть выпуклому животу. Лео я решила пока о беременности не сообщать. Может, он захочет, чтобы я избавилась от ребенка, и тогда между нам все будет кончено. Я боялась потерять единственного друга.
Я задумалась, что скажут люди, если я вернусь домой с ребенком без мужа. Но я всегда могу сказать, что отец ребенка умер. Вокруг столько смертей. Тут умирают от самых элементарных болезней, травм, старики умирают от голода, изнурения и холода. В Терезине смерть более к месту, чем жизнь.
Когда спустя два месяца старшая по бараку заявила о мой беременности и мне пришлось идти на гинекологический осмотр, было уже сложно утверждать, что я ничего не подозревала, потому что выпирающий живот на моем тощем теле бросался в глаза. Хотя под свободной широкой кофтой, в которой я сидела в цехе, где дуло со всех сторон, беременный живот еще можно было спрятать. Не заметил его и Лео на наших редких коротких свиданиях, когда мы жались друг другу через одежду на твердой земле темного хлева. Да и старшая по бараку бы не заметила, если бы я как-то ночью, пробираясь в туалет, не потеряла сознание прямо у ее нар. Она расстегнула мне кофту, чтобы мне легче дышалось, застыла в изумлении, потрогала мой живот и выпрямилась. Старшая постояла надо мной, посмотрела, как я прихожу в себе, потом носком ботинка легонько пихнула меня в бок и, не проронив ни слова, легла обратно на свою койку.
На следующий день я получила распоряжение явиться к гинекологу.
Мне было страшно, но я себя утешала, что на таком сроке для аборта слишком поздно. Так и оказалось, поэтому мне решили
