мысли. Уильям сказал, что если она ляжет рядом с ним, это сократит ночь часов на пять, а то и на шесть. Но это невозможно! Где тут лечь? Так мало места. Тебе будет больно. Пожалуйста, прошу тебя! Я потеснюсь. Нет-нет, не двигайся, я сама.
Подумав, Магдалена встала на стул, приставленный к раме-кровати, перешагнула через Уильяма и осторожно вытянулась вдоль стенки, обняв его правой рукой. О, это давно забытое ощущение мужской руки под головой! Ночь действительно укоротилась, потому что они оба уснули.
Проснулись они часов в пять – было уже светло. Уильям сказал, что чувствует боль в груди, – не сильную, но это его раздражает, если перевязать, станет легче. Перевязать? Опять поднимать его, ворочать… А еще он хотел бы встать, он уверен, что у него получится. Ну уж нет! Магдалена сказала, что скоро вернется и чтобы он не вздумал своевольничать в ее отсутствие. Он улыбнулся: ты смотри, какую власть над мужем забрала!
Она умыла его и причесала, они позавтракали. Он ласково притянул ее к себе за руку, гладил ее лицо и волосы. Но вдруг улыбка сменилась гримасой боли, лицо покраснело, он снова начал задыхаться. Магдалена подсадила его повыше, открыла дверь, чтобы воздух из окна протягивало насквозь, выгнала из смежной комнаты слуг, болтавших с солдатами…
Около трех пришли Пауэлл и Хьюм, который в кои-то веки был серьезен. Уильям вновь попросил перевязать его; Хьюм заговорил о каком-то промывании, оба медика ушли, чтобы подготовить всё необходимое. Магдалена держала мужа за руку и плакала. Силы покинули ее, она больше не могла сдержать слез. Уильям называл ее милой женушкой и другими ласковыми именами, просил поцеловать его, так что и его отросшая борода стала мокрой – слез хватило на обоих. Вернулись медики с орудиями пыток. Не в силах на это смотреть, Магдалена вышла в другую комнату и зажала уши руками. Через некоторое время Эмма потрогала ее за плечо: сэр Уильям зовет.
В маленькую комнатку набились все: Хьюм, Пауэлл, Дандас, Джозеф, Эмма… О Боже, как он бледен! Магдалена нагнулась над мужем, он прошептал: «Любимая, не падай духом». Она достала из-за пазухи приготовленный еще утром флакончик с лавандовой водой, смочила пальцы и побрызгала на него; он улыбнулся. Всхлипнул, сглотнул с трудом и затих.
– Бедный де Ланси! – сказал Хьюм. – Он умер.
Магдалена прижалась губами к губам Уильяма, а потом выбежала из комнаты и опрометью бросилась на чердак.
Она сидела на куче соломы, служившей, вероятно, постелью генералу Дандасу, ничего не слыша и не видя, на душе и в голове было пусто. Из лаза возникла голова Эммы: карета готова, генерал Дандас советует ехать в Брюссель, но спешки нет. Магдалена спросила, ушли ли все из комнаты сэра Уильяма; Эмма уверила ее, что там никого нет.
По лицу Уильяма разлился такой покой, что Магдалена ему позавидовала: он уже отмучился, а она еще нет. Ничего, скоро они снова соединятся – там. Его глаза были закрыты, руки сложены на груди. Она подошла, наклонилась, хотела взять за руку, а лучше обнять, прижаться к нему, как этой ночью, рыдать у него на плече… Нет, не нужно его будить, пусть спит.
Генерал Дандас сидел с ней рядом в карете. Всю дорогу они молчали. Магдалена вспомнила, как ехала сюда, как молила Бога о том, чтобы провести с Уильямом час – один только час! Она сдержит слово, она не будет роптать. Ей довелось познать совершенное счастье; не так уж много людей, даже проживших долгую жизнь, могут похвастаться этим.
Глава двадцать третья. Бег по кругу
«Французы! В несколько дней славные победы и ужасное поражение вновь потрясли вашу судьбу.
Для вашего спокойствия и для мира во всём мире была принесена необходимая жертва: Наполеон отрекся от власти; его отречение ознаменовало собой конец его политической жизни; императором провозглашен его сын.
Ваша новая конституция, которая прежде состояла лишь из добрых принципов, получит необходимое развитие, а сами эти принципы будут улучшены и расширены.
Более не существует властей, завидующих друг другу; для просвещенного патриотизма ваших представителей нет преград, а пэры чувствуют, думают и голосуют так же, как ваши уполномоченные.
После двадцати пяти лет политических бурь настал момент, когда все мудрые возвышенные идеи, применимые к общественным установлениям, могут, наконец, воплотиться в нашей стране.
Полномочные представители отправились вести от имени Нации переговоры с европейскими державами о мире, для которого они выставляли единственное условие, ныне исполненное.
Весь мир, как и вы, ждет их ответа; по их ответу станет можно понять, существует ли справедливость на земле и держат ли еще свое слово.
Французы! Будьте едины, сплотитесь между собой при столь тяжких обстоятельствах.
Да утихнут гражданские распри, да умолкнут разногласия в такой момент, когда речь идет о главных интересах народов.
Будьте едины от севера Франции до Пиренеев, от Вандеи до Марселя.
К какой бы партии вы ни принадлежали, каковы бы ни были ваши политические догмы, ни один человек, рожденный на французской земле, не может не встать под национальные знамена, чтобы защищать независимость отечества!
Армию можно частично уничтожить, но опыт всех времен и народов доказывает: нельзя уничтожить, а главное, нельзя покорить бесстрашную нацию, сражающуюся за справедливость и свою свободу.
Император принес себя в жертву, отрекшись от престола.
Члены правительства не пощадят себя, приняв из рук ваших представителей бразды правления государством.
Председатель правительства герцог Отрантский. Воскресенье 25 июня 1815 г.».
* * *
Навстречу шестиместной карете попадались только шедшие пешком крестьяне в деревянных башмаках. Мужчины сгибались под тяжестью высоких коробов на спине, женщины несли связанные между собой узлы, перекинув их через плечо коромыслом, и младенцев на руках, дети постарше держались за материнскую юбку. Кто-то вез тачку с пожитками, кто-то погонял хворостиной корову или козу. Сворачивали на обочину, чтобы не попасть под лошадей, но не замедляли своего размеренного, механического шага. На всех лицах была написана тупая усталость и больше ничего.
У заброшенной лесопилки комиссарам встретился первый прусский разъезд. Изучив их бумаги, офицер пропустил их в Лан, который взобрался на
